Подумав о ширеве, Кей протяжно застонал и всё-таки с размаху треснулся затылком об стенку сарая. Он вдруг сообразил — если в самое ближайшее время не вмажется, его ждёт весёленькая ломка, которая вывернет его наизнанку, как драный носок. Он уже чувствовал, как его начинает коноёбить.
Шершавые пальцы вновь робко коснулись его локтя, и чумазый заморыш пробормотал, заикаясь:
— У тебя что, тоже болотная хворь?
«Малярия», — догадался Кей и болезненно скривился, сползая на землю рядом с мальчишкой.
— Нет, — угрюмо буркнул он, утыкаясь лбом в колени. От мысли о том, что он, возможно, навсегда застрял в этой вонючей Алабаме, его даже замутило. Или это от ломки? Он снова тоскливо зарычал, и заморыш рядом с ним судорожно подпрыгнул.
— Как тебя звать, Заяц ты несчастный? — кое-как осведомился Кей, сумрачно покосившись на него.
— Айзек, — послушно доложил тот, шмыгнув носом.
— Ай, значит, — едва ворочая языком заключил Кей. — Будешь Ай. Ну или Заяц. А я — Кей Фирс Дог, так и зови, мелочь пузатая.
На него снова накатила дурнотная слабость — такая, что не передать.
— Попить бы, — уныло пробормотал он, стуча зубами, и Ай, видать, сразу его понял, потому что перед носом у Кея вдруг оказалась оплетённая верёвкой баклажка из тыквы, в которой что-то булькало. Он жадно выпил воду в несколько глотков, но легче ему не стало. Всё выпитое немедля подкатило к горлу.
— Тошнит, — еле выговорил Кей, глядя в сочувственные глаза Айзека. — Ломка, сука, накрывает. Ты этого не знаешь, Заяц, и не надо.
Какой-то частью сознания Кей понимал, что ломка сейчас ему даже кстати — чтобы вконец не ополоуметь в открывшихся сраных обстоятельствах. А так… ну, будет он валяться мешком, блевать и ссаться под себя, покуда не переломается, зато мысль о том, что он очутился не понять где и не понять с кем, за сотни миль и лет от родного Нью-Йорка, не вынесет ему последние мозги.
— Поможешь мне, Заяц? — прошептал Кей, откидываясь назад и упираясь затылком в стену, и Айзек быстро-быстро закивал, испуганно воззрившись на него.
Заяц и есть…
Дверь сараюшки со скрипом распахнулась, и до Кея, как сквозь вату, донёсся гвалт, царивший снаружи: гомон толпы и душераздирающие бабьи вопли.
Эти вопли, полные отчаяния, пробили даже окружавший Кея кокон дурноты, и он болезненно сморщился. Баба орала так, будто её резали, ей вторил детский рёв. Кей нехотя разлепил глаза и увидел на пороге давешнего бородатого козлину, которого огрел хлыстом. А рядом с ним — богато разодетую тёлку в длинном голубом платье, в шляпке и с кружевным зонтиком. Белую тёлку, что характерно. Та морщилась, как Кей, и прижимала к носу маленький платочек. Воняло ей тут, понятное дело.