— Ради меня!
Норрингтон поперхнулся.
— Можете мне поверить, вы последний человек, которому я хотел бы быть обязанным.
— М-м… — Воробей отодвинулся. Качнулся в сторону, в другую — оглядел Норрингтона справа, слева… (Тот только ошалело вертел головой.) Сделал широкий жест свободной рукой — сверху вниз, словно Норрингтон был достопримечательностью, которую он кому-то демонстрировал. И — склонив голову к плечу, игриво: — Но вы же уже мне обязаны, командо-ор…
За двадцать шагов по палубе командор познал смысл фразы «проклясть все на свете». Он сознавал, что лицо его выражает плохо скрытое страдание; пираты таращились, ухмыляясь. Воробей тащил его за собой — несчастному Норрингтону казалось, что он чует жар этой руки сквозь рукав.
Проклятая тварь с побрякушками в волосах была несовместима с душевным равновесием.
Его обдало жаром вторично, когда он вдруг — впервые! — подумал, что Воробей ЗНАЕТ. Или догадывается. Что он все это НАРОЧНО. Что…
— Доброе утро, командор! — лениво бросила молоденькая негритянка, лузгавшая орехи под мачтой. Сплюнула скорлупу в руку.
Норрингтон прошел было мимо — спохватился, обернулся, все-таки кивнул в ответ.
А Воробей, высмотрев кого-то в толпе, подмигнул и крикнул:
— Эй, подавай обед!
Тощий пират с серьгой в носу — видно, кок, — широко ухмыльнулся. Толпа вдруг дружно загоготала. Женский голос звонко крикнул:
— Командор, не поперхнитесь!
Норрингтон молчал со стоическим выражением лица.
…И в полумраке трап заскрипел под шагами.
Окна капитанской каюты были распахнуты — свежий бриз шевелил волосы. Окна выходили на корму — за ними было море, кильватерный след, скрипящий буксирный канат, — и «Лебедь», который «Жемчужина» тащила на буксире. Норрингтон мог надеяться только на то, что оттуда не видно происходящего в капитанской каюте.
Он ждал, что эта каюта окажется чем-то вроде самого Воробья — пестрым, нелепым и увешанным побрякушками. Но каюта оказалась как каюта. Насторожили командора только две вещи: брошенное на подушке залапанное зеркальце («Ну мало ли, в конце концов…»), да распятие в углу — великолепное, из черного дерева, горного хрусталя и слоновой кости католическое распятие, — несомненно, испанской работы… а на распятии висела затерханная шляпа Воробья.
Обед притащил голый по пояс мрачный пират — немолодой, одноглазый и одноухий. Молча грохнул на стол поднос. (Стол, хоть и изрядно поцарапанный, был хорош, как сама «Жемчужина», — резное черное дерево; поднос тоже был хорош — чеканное серебро. А вот на подносе… Норрингтон предпочел бы голодать до Порт-Ройала.)