— Вылезай, не то стрелой достану! — прорычал вершник в собольей шапке с обвисшими от дождя перьями.
А лука у него и нет. Да если бы и был, то тетива мокрая сильно стрелу не пошлёт. Вот сулицу, что в руке держит, этот сучонок бросить может. И не убежать никуда из проклятущей ямины.
— Не убивайте, люди добрые! — закричал Фёдор. — Кузнец я тутошний! Земля вот провалилась, да и решил руды поискать.
И только потом осознал, что сказал глупость. Небось обломки возов да дохлые волы по всей округе разбросаны, какой там провал.
— Кузнец, говоришь? — прищурился вершник.
Не поверил. Да и кто поверит, если на нём добрая одёжа из заморского пятнистого сукна, а на голове крашеный в зелёный цвет заморский же шелом? И сапоги чёрные с голенищем почти под колено. А следы… следы рубчатые, будто не человек прошёл, а неведомые существа потоптались.
— Истину говорю, боярин!
Молчаливый доселе всадник в полном немецком доспехе с вмятиной на груди от топора или меча, досадливо поморщился:
— Пан Миколай, объясни быдлу, как следует обращаться к избранному королю польскому и Великому Князю Литовскому.
Тот, которого назвали паном Миколаем, многозначительно ухмыльнулся:
— Эй, холоп, так ты сам вылезешь, или тебя доставать придётся?
Фёдор понял, что живым его не оставят. Казимир Литовский не отличается добрым нравом и христианским милосердием, а тут, судя по всему, он потерпел поражение у стен Москвы и бежит. Зачем ему оставлять живых видоков?
— Сам вылезу, боярин!
А жить-то хочется! По сути дела, только и начал жить хорошо, когда под руку беловодского князя перешёл. В первый раз настоящие сапоги обул вместо поршней или лаптей, да перестал опасаться татарских набегов. Детей досыта накормил. Мясо, опять же, в каждый скоромный день, не токмо по великим двунадесятым праздникам. Да, жить очень хочется…
Фёдор выбрался из ямы, и тут же удар плёткой по лицу бросил его на колени. Всадники закружили, норовя наехать конём, но умные животины пока что жалели человека и проходили близко, не наступая копытами.
— Кланяйся крулю польскому, смерд!
— Не бейте! — отчаянно закричал Фёдор, размазывая по лицу слёзы и кровь. — Я верный раб короля и Великого Князя, в чём крест целую!
— Крест? — засмеялся пан Миколай. — Сапоги целуй Его Величеству, может и помилует. Пойдёшь в шуты, холоп?
— Пойду, — с готовностью подтвердил ополченец, на коленях подползая к оставшемуся чуть в стороне Казимиру. — Дозвольте сапожок облобызать, государь-батюшка?
— Народишко меня любит, — самодовольно заявил тот, и освободил от стремени заляпанный грязью сапог. — Вылижешь дочиста, будет тебе моя милость.