Он выслушал, не прерывая, потом велел мне подняться и успокоиться.
— Мальчишка-посол с улыбкой весны, — кивнул он. Во взгляде блеснуло понимание, — В записках миссионеров упоминалось о лесных плясуньях с улыбками весны… все эти первопроходцы Синедола погибли. Сначала душой, потом телом: кто верит улыбке сита, долго не живет. Так издревле говорили в наших местах. Потом стало куда проще: улыбки слетели и нечисть явила свой оскал — никто уже не поминал о соблазне. Оргии в свете звезд забылись, колдовство пригнало чудовищных волков, напитало смертью клинки и стрелы. Весенняя улыбка стала лишь преданием, до сего дня и я в нее не верил. Но вот — сам увидел юного принца. Искушение, сын мой, соблазн доверием, расположением, обещание близости и тайны… трудно не поддаться, так?
Отец Бартоломью тепло обнял за плечи. В его словах не было осуждения, он в самом деле знал, что со мной твориться, хотел научить уму-разуму, уберечь от ошибки.
— Тебя мучит то, что ты чуть не убил посла? Так ведь не убил же! Да и не хотел этого — все произошло случайно. Вот и думай об этом, как о случайности, как об испытании, которое позади.
— Но он едва стоял, я видел…
— Тебе жаль сита? Пустое, Хейли. Сита убить непросто. Может, все это — лишь притворство? Может, вина твоя, боль, жалость ему как раз и надобны?
— Зачем, святой отец?
Он посмотрел в пламя алтарных свечей и усмехнулся.
— Меч рубит тело, душу клинком не уязвить. Вина же способна смутить разум, отнять покой. Если уж нечистый расточает улыбки весны, значит, нацелился на душу. Души людские — вот их истинная страсть, их нужда и пища. Своих-то у дьявольских отродий нет, оттого и охотятся за нашими: сожрут, утешатся. А человек уж для царства Господня потерян, не спастись… Но ты не унывай, сын мой, крепкого в вере Бог бережет. Каждый миг помни: лишь Его любовь — истинна, лишь Ему принадлежит твоя душа — и никакое колдовство тебя не коснется.
Отец Бартоломью, совсем как в детстве, погладил мои волосы. Веселые лучи морщин окружили глаза и осветили добротой суровый лик духовника.
— А, смотри-ка, свечи-то почти догорели, — указал он на алтарь, — надо бы новые поставить.
— Спасибо, святой отец, — я склонился и с чувством поцеловал его пальцы, — Я все понял. Впредь буду тверд в вере. Обещаю.
— Ступай, дитя мое, тебе надо отдохнуть. Храни тебя Господь. — Он слегка хлопнул по плечу и, услышав невольный стон, закончил назидательно. — А о ранах все же заботиться надо: промой, перевяжи. Да если лекарь нужен — непременно зови, стыдиться тут нечего.