Что ж, раскаяние за жестокую выходку ударило сильнее, чем мог бы этот юноша. Я выпустил волосы и приложил ладонь тыльной стороной к его ране. Горячая, как и думал.
— Проклятье… Ваше Высочество, почему Вас даже не перевязали! Это же безрассудно…
— Айлоримиелл. Хейли Мейз, зови меня по имени. Мы же договорились, — перебил он тихо, но твердо.
— Ай-лор…? — я слегка смутился. — Мне не повторить.
— Айлор? Что ж, хоть так…
В тоне голоса заиграла радостная улыбка. «Улыбка весны…вот же тварь!» — подумал я не то с неприязнью к нему, не то с досадой на себя. Но чувства опасности эта мысль почти не вызвала.
— Так почему о… твоих ранах никто не побеспокоился?
— А! Это… подожди… я ведь за тем и здесь…
Он потянул за шнурок на шее, вытащил что-то похожее на крупный желудь, положил в ладонь и раздавил. Желудь хрустнул, расточая тонкий смолистый запах.
— Дай свою руку, Хэйли Мейз из Синедола, — ладонь сита масляно блестела, — я нанес тебе рану, мне и лечить. Сейчас ее не будет.
— Как — не будет?
— Совсем.
Сначала я решил, что ослышался или понял не так, но что-то в глазах мальчишки, в плотно сжатых губах, в неуверенном движении ушей, настораживало — сердце вдруг снова сдавил страх, холодно, противно.
— Зачем? Это пустяк, царапина. Господь не велит прибегать к колдовству. У нас есть целебные составы и молитвы.
Айлор гордо задрал нос:
— Наши целители искуснее ваших, Хейли Мейз. Давай, показывай руку! — и, видя мое сомнение, небрежно передернул плечами. — Хотя, если ваш бог согласен, что его дети слишком расплодились, и пара-тройка смертей в горячке от пустячных ран всем только на пользу, пожалуй, я тоже ему помолюсь.
Это был вызов: он, безоружный мальчишка во вражеской твердыне, не боялся меня. Неужели я, господин в своем замке среди своего войска, его одного испугаюсь? Плюнув на осторожность, я протянул руку. Он ловко расшнуровал рукав и подкатал до плеча. Мое предплечье выглядело получше его щеки, но порез оказался глубоким и сильно кровоточил. Сит схватил мое запястье, словно я собирался сбежать — хотя, кто знает, может, и собирался — решительно вдохнул и прижал пальцы, вымазанные смолистым снадобьем, к краю пореза у локтя. Боль раскаленным клинком пронзила плоть. Я вскрикнул и дернулся, но руки мальчишки вцепились намертво.
— Терпи, — бросил он бесцветно и закрыл глаза.
Пальцы сита нестерпимо медленно ползли вдоль раны, сводя и сжимая ее края. Тягучая, вязкая боль была так сильна, что я почти перестал понимать, где нахожусь. Только голос юноши, раз за разом выводящий одну и ту же фразу — ни то напев, ни то заклинание — держал меня, не позволял потерять самообладание или впасть в забытье. И вот, когда я начал почти привыкать к этому миру боли и шелестящей песни, он вдруг выдохнул последнее слово и опустил руки. Мучение закончилось.