Это оказался шейх Фахад эль Ханша со своими людьми: старые и болтливые воины, которые были с нами на марше в Веджх, и были с Гарландом в том крупном деле, когда его первая автоматическая мина успешно взорвала войсковой поезд у станции Товейра. Фахад и слышать не хотел о том, чтобы я спокойно отдохнул около его палатки, но с безрассудным панибратством людей пустыни затолкал меня в это гиблое место, к своим собственным вшам. Там он вливал в меня чашку за чашкой слабительного верблюжьего молока, перемежая их вопросами о Европе, о моем родном племени, о верблюжьих пастбищах Англии, о войне в Хиджазе и войнах где угодно еще, о Египте и о Дамаске, и как дела у Фейсала, и зачем мы ищем Абдуллу, и по какой неестественной странности я остаюсь христианином, когда их сердца ждут не дождутся приветствовать меня в истинной вере?
Так прошли долгие часы до десяти вечера, когда внесли овцу для гостей, по-царски разрезанную, среди огромной груды риса с маслом. Я съел, сколько требовали хорошие манеры, завернулся в покрывало и уснул; тело мое было слишком истощено после многочасового похода, худшего из всех, какие можно было представить, чтобы обращать внимание на нападение вшей и блох. Однако болезнь подстегнула мою обычно неповоротливую фантазию, которая взбунтовалась этой ночью, и во сне я скитался нагишом по темной вечности сквозь невыносимую лаву (похожую на яичницу железно-синего цвета и очень изломанную), жалящую ноги, как укусы насекомых; и какой-то кошмар, возможно, мертвый мавр, всегда карабкался за нами.
Утром мы встали рано и освежились, все в горящих точках от укусов тех, кто кормился на нас. После еще одной чашки молока, предложенной нам услужливым Фахадом, я был способен дойти без посторонней помощи до моего верблюда и энергично влезть на него. Мы поехали вверх по последнему отрезку вади Гара до гребня, среди конусов черного шлака от кратера к югу. Оттуда мы свернули в долину притока, которая кончалась крутой и скалистой расщелиной, вверх по которой мы тянули своих верблюдов.
За ней у нас был легкий спуск в вади Мармийя, середина которой была выглажена лавой, как гальванизированным утюгом, на каждой стороне ее были гладкие песчаные русла, удобные для ходьбы. Через некоторое время мы подошли к разлому долины, который служил дорогой на другой стороне. По нему мы прошли, обнаружив среди лавы во впадинах почву, очевидно, высокоплодородную, потому что там росли лиственные деревья и лужайки настоящей травы, усеянной цветами, как звездами, лучшее пастбище за всю нашу поездку, зелень которого выглядела еще чудеснее на фоне сине-черной изогнутой корки скал вокруг. Лава изменила свой характер. Не было груд разбросанного камня, размером с череп или с мужскую ладонь, истертых и закругленных; вместо этого — скученные и кристализированные ответвления металлических скал, почти непроходимых для босых ног.