Мы достигли границы холмов в середине дня, но нашли голую долину без укрытия, холоднее, чем обычно. Проехав по ней три-четыре мили, мы остановились и взобрались на крупную скалу, чтобы посмотреть на рельсы, которые, как говорили, лежали прямо внизу. На высоте был такой ужасный ветер, что мы не могли цепляться за мокрые скользкие скалы, когда наши покрывала и одежды шлепали и раздувались на ветру. Я свои снял и взбирался остаток пути полуголым, что было удобнее и вряд ли холоднее, чем до того. Но усилие оказалось бесполезным, воздух был слишком плотным для обозрения. Итак, я с трудом слез, в царапинах и синяках, к остальным, и, цепенея, оделся. По пути назад мы понесли единственную потерю в этом походе. Султан настоял на том, чтобы присоединиться к нам, и его слуга-атейби, которому пришлось следовать за нами, хотя у него на высоте кружилась голова, поскользнулся в одном дурном месте, и свалился вниз головой на камни с обрыва в сорок футов.
Когда мы вернулись, мои руки и ноги были слишком разбиты, чтобы служить мне дальше, и я лежал, дрожа, около часа, пока другие хоронили мертвого в боковой долине. На обратном пути они внезапно встретили незнакомого всадника на верблюде. Он выстрелил в них. Они выстрелили в ответ, промахнулись среди дождя, и ночь поглотила его. Это причиняло беспокойство, так как внезапность была нашим главным союзником, и мы могли только надеяться, что он не вернется предупредить турок о близости разбойников.
После того, как нагруженные верблюды с взрывчаткой догнали нас, мы снова сели в седло, чтобы приблизиться к рельсам: но не успели мы выехать, как сквозь ветер в затуманенной долине нахально послышался призыв турецких горнов на ужин. Дахиль-Алла навострил уши по направлению к югу, и понял, что там лежит Мадахридж, маленькая станция, под которой мы собирались действовать. И вот мы слушали этот ненавистный звук, ненавистный, потому что он говорил об ужине и о палатках, в то время как мы были без крова и в такую ночь не могли надеяться развести костер и испечь хлеба из муки и воды, что были в наших седельных сумках, а следовательно, должны были ходить голодными.
Мы не добрались до железной дороги раньше десяти вечера, в условиях плохой видимости, которая сделала напрасным выбор пулеметной позиции. Наугад я наметил место для мины на 1121 километре от Дамаска. Это была сложная мина, со спусковым механизмом в центре, чтобы произвести одновременный взрыв зарядов на тридцать ярдов по обе стороны от него: и мы надеялись таким образом достать локомотив, неважно, шел бы он на север или на юг. Закапывание мины отняло четыре часа, так как земля от дождя превратилась в затвердевшую грязь. От наших ног оставались огромные следы на путях и насыпи, как будто там танцевало стадо слонов. Не было и речи о том, чтобы спрятать эти следы, так что мы сделали обратное — потоптались там на протяжении сотен ярдов, даже верблюдов привели на помощь, пока все не стало выглядеть так, как будто половина армии пересекла долину, и место минирования было не лучше и не хуже остального. Затем мы отошли на безопасное расстояние позади каких-то жалких холмиков, и прижались к земле, чтобы ждать на открытом пространстве весь день. Был сильный холод. Мы клацали зубами, дрожали и невольно шипели, когда наши руки сжимались, как челюсти.