Человек, отдающий себя тому, чтобы управлять чужим народом, ведет жизнь йеху[4], продавая свою душу хозяину-лошади. Он не один из них. Он может противостоять им, убеждать себя в своей миссии, лепить и гнуть из них то, чем они не были бы по собственной воле. Тогда он использует свое прежнее окружение, чтобы выжать из них все возможное. Или, по моему образцу, он может подражать им так хорошо, что они в ответ подделываются под него самого. Тогда он предает свое собственное окружение, притворяясь перед ними; а притворство — мелкая, недостойная вещь. Ни в одном из этих случаев он не делает ничего от себя, ничего чистого, без мысли обратить это в выгоду, предоставляя этим людям извлечь из его молчаливого примера действия и реакции, какие им будет угодно.
В моем случае необходимость все эти годы жить в одежде арабов и имитировать основы их мышления выбросила меня из моей английской сущности и заставила смотреть на Запад и его условия новыми глазами: все это стало потеряно для меня. В то же время я не мог искренне влезть в кожу араба: это было всего лишь притворство. Человек легко становится неверующим, но трудно обратить его в новую веру. Я выпал из одной формы и не принял другую, стал как гроб Магомета в нашей легенде[5], с равнодействующим чувством сильного одиночества в жизни и презрения — не к людям, но ко всему, что они делают. Такая отчужденность приходит по временам к человеку, истощенному длительными физическими усилиями и одиночеством. Его тело ворочается машинально, в то время как разум оставляет его и критически взирает на него из ниоткуда, спрашивая, чем занимается эта пустая оболочка и зачем. Иногда эти сущности общались в пустоте, и тогда безумие подходило совсем близко, как, по-моему, оно всегда близко к тому, кто видит вещи сквозь завесы сразу двух обычаев, двух воспитаний, двух окружений.
Первой сложностью в восстании арабов было определить, кто такие арабы. Поскольку этот народ был образован искусственно, значение их имени медленно, год от года, менялось. Когда-то оно значило «аравиец». Была страна, называемая Аравией; но никакого смысла в этом не было. Был язык, называемый арабским; и в этом был критерий. Это был обиходный язык Сирии и Палестины, Месопотамии и огромного полуострова, что значился на карте как Аравия. До покорения мусульманами эти края были населены разными народами, говорящими на языках арабской семьи. Мы называли их семитами, но использовали этот термин (как и большинство научных терминов) некорректно. Однако арабский, ассирийский, вавилонский, финикийский, еврейский, арамейский и сирийский языки были родственны, и указания на общее влияние в прошлом или даже на общее происхождение были усилены тем, что мы знали: внешность и обычаи существующих арабскоязычных народов Азии, хотя и разнообразные, как поле маков, имеют равное и существенное сходство. Мы могли с полным правом считать их родичами — и они определенно знали о своем родстве, даже если досадовали на это.