Наконец, под последним напряженным натиском сзади, приграничный народ (теперь почти полностью пастушеский) вытесняли из самого дальнего, самого отчаянного оазиса — кочевать в нехоженой пустыне. Этот процесс можно было проследить сегодня по отдельным семьям и племенам, походы которых можно было бы обозначить точными названиями и датами; должно быть, шли они с первого дня полного заселения Йемена. Видианы ниже Мекки и Таифа полнятся воспоминаниями и географическими названиями, оставшимися от полусотни племен, которые пришли оттуда и сегодня обнаруживаются в Неджде, в Джебель-Шаммаре, в Хамаде, даже на границах Сирии и Месопотамии. Это был источник миграции, фабрика кочевников, пополнение потока скитальцев пустыни.
Ибо люди пустыни были не более статичны, чем люди гор. Экономическая жизнь пустыни была основана на питании верблюдов, которых лучше всего было выращивать на суровых высокогорных пастбищах с их жесткими питательными колючками. Этим производством жили бедуины; и оно в свою очередь формировало их жизнь, нарезав на куски племенные территории и держа кланы в круговороте весенних, летних и зимних пастбищ, пока стада по очереди объедали то, что скудно на них произрастало. Рынок верблюдов в Сирии, Месопотамии и Египте определял население, которое могла выдерживать пустыня, и строго регулировал его образ жизни. Так пустыня по временам переполнялась людьми, и тогда, толкаясь и пихаясь, толпы кочевников спорили за место под солнцем. Они не могли идти на юг, к неприветливым пескам или к морю. Они не могли повернуть на запад, так как крутые горы Хиджаза были сплошь расчерчены жителями гор, извлекающими все преимущества из своей защищенности. Иногда они шли к центральным оазисам Арида и Касима, и если племена, ищущие новый дом, были сильны и энергичны, они могли добиться успеха и занять их часть. Если, однако, пустыня не обладала такими силами, ее народы постепенно выталкивались на север, между Мединой в Хиджазе и Касимом в Неджде, пока не оказывались на развилке двух дорог. Они могли пробиться на восток, к вади[7] Рамм или Джебель-Шаммару, чтобы проследовать, в конце концов, до Батна в Шамийе, где стали бы жить вдоль Нижнего Евфрата; или могли медленно взбираться по ступеням лестницы западных оазисов — Хенакийя, Хайбар, Тейма, Джауф и Сирхан — пока не предстали бы перед лицом судьбы у Джебель-Друз в Сирии, или не напоили бы свои стада под Тадмором в северной пустыне, по пути в Алеппо или Ассирию.
Но и тогда давление не уменьшалось: продолжалось непрерывное движение на север. Племена оказывались у самой границы своей цивилизации, в Сирии или Месопотамии. Обстоятельства и желудки убеждали их в преимуществах козоводства, а потом — овцеводства, и, наконец, они начинали сеять, хотя бы немного овса для своих животных. Они не были больше бедуинами и начинали страдать, как и деревенские жители, от грабежей кочевников, идущих сзади. Неосознанно они входили в общее дело с крестьянами, уже живущими на этих землях, и обнаруживали, что они тоже крестьяне. Так, мы видим кланы, рожденные на высотах Йемена, вытесненные сильнейшими кланами в пустыню, где они невольно стали кочевать, чтобы выжить. Мы видим, как они скитаются, продвигаясь с каждым годом немного севернее или немного восточнее, если случай посылает их по той или иной дороге вдоль колодцев, пока в итоге это давление не приводит их из пустыни снова к пашне — с той же неохотой, с какой начинался их первый недолгий опыт кочевой жизни. Это был круговорот, который сохранял энергию в теле семитских народов. Было мало, если вообще был хоть один среди северных семитов, чьи предки не прошли бы в какие-нибудь темные времена через пустыню. Отпечаток кочевничества, этого самого глубокого и болезненного социального опыта, лежал на каждом их них в той или иной степени.