Жертвы бросились прочь в лунном свете вместе со своими женщинами, издавая надрывающие уши арабские призывы о помощи. В Ремте их услышали. Всеобщие вопли оттуда перебудили в окрестностях всех, кто до сих пор еще спал. Их верховые вышли в погоню за нашим флангом, и на целые мили в поселениях люди стояли на крышах и стреляли очередями.
Мы оставили обидчиков-серахин с их добычей, ставшей им обузой, и поехали дальше в мрачном молчании, держась вместе, насколько могли, в порядке, в то время как мои обученные люди проявляли чудеса, помогая тем, кто падал, или сажая позади себя тех, чьи верблюды были слишком тяжело ранены, чтобы идти вперед рысью. Земля была все еще грязной, и путь через вспаханные полосы — еще труднее, чем обычно; но позади была погоня, и она пришпоривала нас и наших верблюдов в напряжении, как и банда, преследующая нас до убежища среди холмов. Наконец мы достигли их и срезали путь по лучшей дороге, к безопасности, но скакали на наших изнуренных верблюдах как можно быстрее, так как близился рассвет. Постепенно шум позади умолк, и последние отставшие дошли до места, собравшись вместе, как для атаки, а мы с Али ибн эль Хуссейном подгоняли их с тыла.
Рассвет застал нас, когда мы ехали к железной дороге, теперь Вуд, Али и вожди были впереди, чтобы проверять путь, забавляясь перерезанием телеграфа, во многих местах, по которым шла наша процессия. Мы пересекли рельсы прошлой ночью, чтобы взорвать мост в Телль эль Шехаб и этим отрезать Палестину от Дамаска, а теперь мы, после всех наших мук и риска, перерезаем телеграф в Медину! Пушки Алленби, все еще сотрясающие воздух вдали, справа от нас, были горькими свидетелями поражения, что мы потерпели.
Серый рассвет пришел, в мягких тонах, предвещавших серый моросящий дождь, и дождь последовал, такой слабый и безнадежный, что он, казалось, высмеивал нас, на разбитых ногах трусивших к Абу Савана. На закате мы достигли длинного водоема; и там оставшиеся из нашего отряда подробно расспрашивали нас о деталях нашего поражения. Мы были дураками, все в равной степени дураками, и наш гнев был бесцельным. Ахмед и Авад вновь подрались; молодой Мустафа отказался готовить рис; Фаррадж и Дауд колотили его, пока он не начал кричать; Али приказал избить двоих своих слуг; и никто ни из нас, ни из них не заботился о том. Наши души были сломлены провалом, и наши тела устали после сотни напряженных миль по плохой местности, по плохой погоде, от заката до заката без привала и без еды.
Еда должна была стать нашим следующим занятием, и мы держали совет под холодным проливным дождем, решая, что мы можем сделать. Чтобы не слишком загружаться, мы взяли из Азрака рацион на три дня, которого нам хватало до сегодняшней ночи; но мы не могли возвращаться с пустыми руками. Бени-сахр алкали чести, а честь серахин слишком пострадала, чтобы они не искали новых приключений. У нас еще остался запасной пакет — тридцать фунтов студня, и Али ибн эль Хуссейн, который слышал о представлениях, устроенных под Мааном, и был таким же арабом, как и любой араб, сказал: «Давайте взорвем поезд». Его слова приветствовала всеобщая радость, и все смотрели на меня; но я не мог сразу разделить их надежды.