Почтенность стала сомнительной, когда мы брели мокрым солнечным днем, сменившим дожди прошлой ночи. Земля была грязной, мы шли босиком, и мерзкая погода оставила следы на наших оборванных одеждах. Я был в мокрых вещах Халима, рваной хауранской куртке, и еще хромал на ногу, сломанную, когда мы взрывали поезд Джемаля. По скользкой дороге идти было трудно, мы широко расставляли пальцы ног и цеплялись ими за землю: и так идти милю за милей было для меня изощренной мукой. Из-за того, что боль беспокоила меня, я не всегда придавал значение моим болезням в нашем восстании; но вряд ли хоть один день в Аравии проходил без физической боли, в дополнение к разъедающему чувству соучастия в обмане по отношению к арабам и к тяготам ответственности, положенным командиру.
Мы вскарабкались на изгиб насыпи Палестинской железной дороги, и с этой выгодной позиции осмотрели станцию Дераа; но место было слишком открытым, чтобы рассчитывать на внезапную атаку. Мы решили обойти восточный фронт обороны, и поплелись туда, замечая немецкие склады, колючую проволоку там и сям, остатки траншей. Турецкие солдаты, не проявляя любопытства, ходили между палатками и отхожими ровиками, вырытыми с нашей стороны.
От угла аэродрома, с южного края станции мы направились к городу. Там под навесами стояли старые аэропланы «альбатрос», и вокруг слонялись люди. Один из них, сирийский солдат, начал расспрашивать нас о наших деревнях, и много ли «правительства» там, где мы живем. Это был, возможно, потенциальный дезертир, искавший убежища. Мы, наконец, отвязались от него и повернули прочь. Кто-то позвал нас по-турецки. Мы продолжали идти, притворяясь глухими; но сержант пошел за нами, и грубо взял меня за руку со словами: «Бей требует тебя». Было слишком много свидетелей, чтобы драться или спасаться, и я пошел добровольно. На Фариса он не обратил внимания.
Меня провели через высокий забор к группе из множества бараков и нескольких зданий. Мы прошли в грязную комнату, перед которой была земляная терраса, на которой сидел тучный турецкий офицер, подвернув под себя одну ногу. Он едва взглянул на меня, когда сержант ввел меня и долго ему что-то докладывал по-турецки. Он спросил мое имя: я назвался Ахмедом ибн Багром, черкесом из Кунейтры. «Дезертир?» «Но у нас, черкесов, нет военной службы». Он повернулся, уставился на меня и очень медленно сказал: «Ты лжец. Запиши его в твой отряд, Хассан Човиш, и сделай все необходимое, пока бей не пошлет за ним».
Они отвели меня в караулку, занятую в основном большими деревянными кроватями, на которых лежало или сидело около дюжины людей в неопрятной форме. У меня отобрали пояс и нож, заставили тщательно помыться и накормили. Я провел там долгий день. Меня не отпускали ни на каких условиях, но пытались обнадежить. В жизни солдата не все так плохо. Завтра, может быть, мне будет позволена отлучка, если я этим вечером доставлю бею удовольствие. «Беем», по всей видимости, был Нахи, губернатор. Если он рассердится, сказали они, меня отправят на обучение в пехоту на сборный пункт в Баальбеке. Я сделал вид, что, по-моему, ничего хуже в этом мире и быть не может.