Мы прошли Баир уже далеко затемно, когда светились лишь последние костры у его палаток. В пути мы видели, как звезды отражались на дне долины, и смогли напоить наших запыхавшихся верблюдов в водоеме со вчерашней дождевой водой. Напоив их, мы дали им отдохнуть полчаса. Этот ночной путь был тяжким и для людей, и для верблюдов. Днем верблюды видели неровности своей тропы, и могли слегка свернуть с нее, а всадник мог качнуться в седле, чтобы сгладить длинный или короткий шаг: но в ночи все были слепы, и весь путь был тряским. У меня был тяжелый приступ лихорадки, который злил меня, и я не обращал внимания на призывы Рахейля отдохнуть. Этот юнец месяцами сводил всех нас с ума своей неиссякаемой энергией, смеясь над нашими слабостями, так что на этот раз я решил его измотать безо всякого сожаления. Перед рассветом он рыдал от жалости к себе; но тихо, чтобы я не услышал.
Рассвет в Джефере был неразличим сквозь туман, как призрак солнца, оставив землю нетронутой, и видневшийся только мерцанием перед глазами. Предметы на верхнем краю казались матовыми на жемчужно-сером горизонте, а внизу мягко сливались с землей. Наши тени не имели краев; мы сомневались, были эти слабые следы на земле отброшены нами или же нет. До полудня мы достигли лагеря Ауды и остановились, чтобы обменяться приветствиями и съесть немного фиников из Джауфа. Ауда не мог снабдить нас свежими верблюдами. Мы снова оседлали своих, чтобы перейти железную дорогу в начале ночи. Рахейль уже не имел сил протестовать. Он ехал рядом со мной, с белым лицом, унылый и молчаливый, сосредоточенный лишь на том, чтобы превозмочь меня, начиная наполовину гордиться своими мучениями.
Даже если бы мы начали на равных, у него было передо мной преимущество в силе, а сейчас я был почти прикончен. Шаг за шагом я уступал тягучей боли, которая скрывалась за уменьшением лихорадки и отупляющим однообразием езды, чтобы закрыть врата моих чувств. Я, казалось, наконец приближался к бесчувственности, которая всегда была за пределами моей досягаемости, но лишь желанной землей для того, кто рожден таким вялым в чувствах, что ничто, кроме обморока, не способно отпустить его дух на волю. Теперь я обнаружил, что распадаюсь на части. Одна часть продолжала осторожно ехать, щадя утомленного верблюда, помогая каждому его шагу. Другая, нависая справа вверху, с любопытством склонилась и спрашивала, чем занимается тело. Тело не давало ответа, так как на самом деле оно сознавало лишь властный импульс двигаться все дальше и дальше; но третья сущность, болтливая, удивлялась, критикуя труд, который взвалило на себя тело, и презирая то, что было причиной этих усилий.