Но, когда арабов охватывал порыв, и жестокость правления отвечала их нуждам. Кроме того, они были кровными врагами из тридцати племен, и, не будь над ними моей власти, убивали бы друг друга каждый день. Их распри не позволяли им объединиться против меня; в то время как их несходство обеспечивало меня благодетелями и шпионами везде, куда бы я ни шел и ни посылал гонцов, от Акабы до Дамаска, от Беершебы до Багдада. На моей службе около шестидесяти из них погибло.
Ради некоей справедливости, эти обстоятельства вынуждали меня жить наравне с моей охраной, стать таким же стойким, таким же непредсказуемым и беспечным. Я был в далеко не равном положении с ними, а климат играл со мной, передергивая карты. В течение короткой зимы я превосходил их, когда моими союзниками были мороз и снег; на жаре — они меня. Что до выносливости, здесь неравенство было меньшим. Годами до войны я закалял себя постоянной беззаботностью. Я приучился съедать много за один раз, а потом обходиться два, три или четыре дня без еды; а затем переедать. Я взял себе за правило избегать правил в пище, и в моих привычках было столько исключений, что они исключали любые привычки.
Итак, я был органически приспособлен к пустыне, не чувствуя ни голода, ни пресыщения, и не отвлекался на мысли о пище. В походе я мог пройти без воды между двумя колодцами и, подобно арабам, когда напивался сегодня, утолял сразу и вчерашнюю жажду, и завтрашнюю.
Таким же образом, хотя сон оставался для меня самым роскошным из удовольствий мира, я заменял его неудобной дремотой в седле в ночном походе, или пренебрегал сном в трудах, ночь за ночью, не чувствуя чрезмерной усталости. Такая свобода порождалась годами тренировки (презрение к привычкам могло бы послужить уроком мужественности), и это делало меня в особенности пригодным для нашей работы; но, конечно, мне это давалось наполовину тренировкой, наполовину усилиями, через смешение выбора и бедности, не так, как у арабов — без труда. Но взамен я обладал энергией мотива. Их менее тугая воля сникала прежде, чем моя, и по сравнению с ними помогала мне казаться упорным и деятельным.
Источники своей волевой энергии я исследовать не смел. Концепция противоположности духа и материи, на которой было основано самоотречение арабов, мне совершенно не помогала. Я достигал отречения (насколько мне это удавалось) противоположным путем, утверждая, что духовное и физическое — одно неразделимое целое, что наши тела, вселенная, наши мысли и осязаемые вещи задуманы как молекулярная грязевая материя, универсальный элемент, через который форма выявляется в образцах и путях различной плотности. Мне казалось немыслимо, что скопления атомов могут мыслить как-нибудь иначе, чем в понятиях атомов. Мое извращенное чувство ценностей принуждало меня допускать, что между такими ярлыками, как абстрактное и конкретное, противостояние не серьезнее, чем между либералами и консерваторами.