На рассвете мы выступили со свежими силами, но погода стала умеренной, вокруг было серо, маячили печальные холмы, покрытые полынью. На их склонах выступали обнаженные ребра из очень старой земли. В их впадинах к нашим трудностям добавилась и грязь. Туманные долины стали вялыми потоками тающего снега: и наконец снова повалили плотные, сырые хлопья снега. Мы достигли заброшенных развалин Одроха в полдень, как в сумерках, ветер то дул, то утихал, и нас медленно обступали берега облаков с моросящим дождем.
Я взял вправо, чтобы не встретиться с бедуинами между нами и Шобеком; но наши спутники-ховейтат привели нас прямо к их лагерю. Мы проехали шесть миль за семь часов, и они были вымотаны. Двое атейби были не только вымотаны, но и деморализованы, и заявляли, что ничто в мире не удержит нас в стороне от палаток кочевников. Мы препирались, стоя у дороги под мелким дождем.
Что до меня, я чувствовал себя довольно свежим и счастливым, и не стал бы задерживаться ради ненужного кочевого гостеприимства. Зейд сидел без гроша, и это было отличным предлогом, чтобы помериться силами с зимой в Эдоме. Шобек был всего в десяти милях, и можно было проехать еще пять часов при свете дня. Поэтому я решил идти один. Это было довольно безопасно, потому что в такую погоду ни турок, ни араб не вышел бы из дома, и все дороги были в моем распоряжении. Я забрал у Серджа и Рамейда их четыре тысячи фунтов и послал их в долину, добавив, что они трусы, хотя они таковыми и не были. Рамейд, всхлипывая, ловил воздух ртом, Сердж стонал от боли каждый раз, когда его верблюд спотыкался. Они бессвязно бормотали что-то с жалкой злостью, когда я отпустил их и ушел прочь.
По правде говоря, у меня был лучший верблюд. Прекрасная Водейха храбро пробиралась вперед, нагруженная мешками золота. На ровных местах я ехал на ней верхом, на подъемах и спусках мы обычно скользили бок о бок, со смешными происшествиями, которые, казалось, ее немало развлекали.
На закате снегопад прекратился: мы уже спускались к реке Шобека и видели коричневую дорогу, петляющую над противоположным холмом к деревне. Я попробовал срезать путь, но замерзшая корка на грязных берегах обманула меня, и я провалился сквозь тонкий лед (острый, как нож) и увяз так глубоко, что испугался провести так всю ночь, наполовину внутри, наполовину снаружи, в слякоти, или же полностью внутри, чтобы умирать в чистоте.
Водейха, умное животное, отказалась шагнуть в трясину, и теперь стояла в растерянности на твердом краю и серьезно смотрела, как я барахтаюсь в грязи. Однако мне удалось, держа в руке уздечку, заставить ее подойти поближе. Тогда я внезапно бросился за ее хлюпающим по грязи хвостом и, цепляясь изо всех сил, ухватился за ее щетки. Она испугалась и отпрянула назад, вытащив меня. Мы с ней проползли дальше по дну в безопасное место, и там разошлись: затем я осторожно сел в ручей и смыл с себя тяжелую налипшую глину.