Скоро мы миновали его, и из отрогов долины пронеслись через открытую Арабу. Мы достигли центрального русла, и обнаружили, что сбились с пути — неудивительно, ведь мы держали путь только по моим воспоминаниям трехлетней давности о карте Ньюкомба. Полчаса мы потеряли, чтобы найти для верблюдов тропинку вверх по скале, покрытой землей.
Наконец мы ее нашли и пробрались по изгибам запутанного лабиринта за Ам — странное место, бесплодное и соленое, как бурное море, внезапно застывшее, вздымающиеся волны которого преобразились в твердую волокнистую землю, серую под луной в сегодняшнюю ночь. Затем мы устремились на запад, пока высокое ветвистое дерево Хасба не нарисовалось на не6е, и мы не услышали рокот большого потока, вытекавшего из-под корней. Наши верблюды немного попили. Они спустились на пять тысяч футов с холмов Тафиле, и им предстояло взбираться на три тысячи футов вверх здесь, в Палестине.
В небольших подножиях холмов перед вади Марра мы вдруг заметили костер из больших бревен, свежесваленных и еще догорающих белым цветом. Никого не было видно, значит, зажгли его военные отряды, но он был сложен не так, как делают это кочевники. Костер был недавним — значит, они еще рядом, он крупный — значит, их много, и благоразумие заставило нас поспешить. На самом деле это был лагерный огонь британского отряда на «фордах», под началом двух знаменитых Маков, они искали автомобильную дорогу из Синая в Акабу. Они прятались в тени, держа нас под прицелом своих «льюисов».
Мы взбирались на перевал, когда наступил день. Шел мелкий дождь, после крайностей Тафиле он был нам почти в радость. Ковер тончайших облаков непостижимо стоял без движения над холмами, когда мы около полудня ехали по удобной равнине в Беершебу: красивый вид, вверх и вниз по холмам почти на восемьдесят миль.
Нам сказали, что Иерихон только что взят. Я пришел в штаб Алленби. Хогарт был там на террасе. Я признался ему, что запутался в делах и пришел просить Алленби найти мне какую-нибудь роль поменьше. Я вкладывал себя без остатка в арабское дело и потерпел крушение из-за своих неверных суждений, и поводом был Зейд, брат самого Фейсала, а ведь этот малыш мне действительно был симпатичен. У меня больше не осталось уловок, стоящих обеда на арабском базаре, и я хотел быть под защитой традиции: быть ведомым: положиться на долг и послушание: никакой ответственности.
Я жаловался, что с тех пор, как я высадился в Аравии, у меня были всегда только возможности и просьбы, но никаких приказов: что я до смерти устал от свободной воли, и не от одной свободной воли. Полтора года я провел в движении, каждый месяц проезжая по тысяче миль на верблюдах, плюс тревожные часы в безумных полетах или броски по местности на мощных автомобилях. В последних пяти боях я был ранен, и мое тело испытывало такой ужас перед дальнейшими ранами, что мне приходилось силой толкать себя под огонь. Как правило, я был голоден: в последнее время замерзал: холод и грязь превратили мои раны в гноящуюся массу волдырей.