Я считал, что неудачи восстания были обязаны главным образом неправильному руководству, или скорее недостатку руководства, с арабской и с английской стороны. Так я отправился в Аравию, чтобы увидеть и оценить ее великих людей. О первом, шерифе Мекки, мы знали, что он стар. Я нашел Абдуллу слишком хитрым, Али — слишком чистым, Зейда — слишком холодным. Затем я поехал в глубь страны, к Фейсалу, и обнаружил в нем вождя, обладающего в достаточной мере страстью и в то же время разумом, чтобы наша наука имела успех. Его сородичи казались подходящим орудием, а его горы — естественной защитой. Поэтому я вернулся в Египет довольным, уверенным и рассказал своим начальником, что Мекку защищает не преграда в Рабеге, а угроза Фейсала с фланга в Джебель Субх.
За Суэцем ждала «Лама», маленький переоборудованный лайнер, и мы сразу же отплыли. Такие короткие путешествия на военных кораблях были восхитительным развлечением для нас, пассажиров. В этот раз, однако, были неловкие моменты. Наш смешанный отряд явно мешал команде корабля в ее стихии. Младшие чины освобождали свои койки, чтобы дать нам ночлег, а днем мы заполняли их обиталище посторонними разговорами. Нетерпимый ум Сторрса редко снисходил до окружающих. Но в тот день Сторрс вел себя еще резче обычного. Он дважды прошелся по палубе, хмыкнул: «Не с кем тут и поговорить», сел в одно из комфортабельных кресел и завел спор о Дебюсси с Азизом эль Масри (в другом кресле). Азиз, наполовину араб, наполовину черкес, бывший полковник турецкой армии, а теперь генерал армии шерифа, направлялся обсудить с эмиром Мекки экипировку и расположение арабских регулярных войск, которые он формировал в Рабеге. Через несколько минут они уже оставили в покое Дебюсси и бранили Вагнера: Азиз на беглом немецком, а Сторрс — на немецком, французском и арабском. Офицеры корабля не находили во всем этом разговоре никакой необходимости.
Привычное нам спокойствие длилось до Джидды, и в восхитительном климате Красного моря мы не страдали от жары, пока двигался корабль. Днем мы лежали в тени; а дивными ночами обычно бродили под звездами по мокрым палубам, чувствуя влажное дыхание южного ветра. Но когда, наконец, мы бросили якорь во внешней гавани, за белым городом, между пламенеющим небом и его отражением в дымке, которая плясала и клубилась вокруг широкой лагуны, зной Аравии ударил нас, словно меч, выхваченный из ножен, лишив дара речи. Был полдень; и полуденное солнце Востока, как лунный свет, приглушает цвета. Остались только свет и тени, белые дома и черные провалы улиц: впереди мертвенный глянец дымки, мерцающей над внутренней гаванью: позади слепящий блеск бесформенного песка, лига за лигой уходящего к подножию низких холмов, которые едва брезжили вдали, в знойном мареве.