Джидда понравилась нам по дороге в Консульство: поэтому после ленча, когда стало немного прохладнее, или, по меньшей мере, солнце стояло не так высоко, мы вышли побродить по окрестностям. Проводником нашим был Янг, ассистент Вильсона, человек, находивший много хорошего в прошлом, но мало — в том, что делалось в наши дни.
Это был на самом деле примечательный город. Улицы были прямые, покрытые деревянными навесами на главном базаре, но в остальных местах, в небольших промежутках между крышами высоких белых домов, открывалось небо. Дома эти были выстроены в четыре или пять этажей из кораллового песчаника, соединенного балками в виде прямоугольников, и украшены широкими эркерами из серых деревянных панелей от земли до крыши. Стекол в Джидде не было, но было много хороших решеток, и на панелях оконных рам попадалась очень тонкая отделка. Двери состояли из двух тяжелых створок тикового дерева, с глубокой резьбой, часто с окошечками, у них были богато украшенные петли и кольца для стучания из кованого железа. Много было литья или штукатурки, а у более старых домов — прекрасные каменные верхние брусья и косяки окон, выходящих на внутренние дворики.
Архитектурный стиль напоминал причудливую полудеревянную работу елизаветинских времен, по изысканной чеширской моде, только невероятно искаженную. Фасады домов украшались резьбой, лепниной и отверстиями, похожие на картонные декорации романтической постановки. Каждый этаж выступал, каждое окно клонилось в ту или другую сторону, часто даже стены были покосившиеся. Здесь было как в мертвом городе, так же чисто под ногами и так же тихо. Извилистые ровные улицы были устланы сырым песком, уплотненным временем и приглушавшим шаги, как ковер. Решетки и углы подавляли малейшее эхо. Не было телег, не было и улиц, достаточно широких для телег, не было ни подкованных животных, ни суеты. Все казалось заброшенным, напряженным, даже затаившимся. Двери домов мягко закрывались, когда мы проходили. Не лаяли собаки, не плакали дети: вообще везде, кроме базара, тоже наполовину спящего, было мало прохожих; и те люди, которых мы изредка встречали, все худые и явно истощенные болезнью, с безволосыми лицами, покрытыми шрамами, и сощуренными глазами, проскальзывали мимо быстро и осторожно, не глядя на нас. В своих убогих белых рубахах, маленьких шапочках на бритых башках, в красных хлопчатобумажных шалях на плечах и с босыми ногами они казались одинаковыми, как будто носили униформу.
Атмосфера была давящая, мертвенная. Казалось, здесь не было жизни. Жары не было, но сохранялась влажность и чувство великой древности и истощения, которое не было свойственно никакому другому месту: это было не буйство запахов, как в Смирне, Неаполе или Марселе, но чувство долгой изношенности, испарений множества людей, длительного банного жара и пота. Можно сказать, что за год Джидда не продувалась насквозь постоянным бризом: ее улицы сохраняли свой воздух с конца года до конца следующего года, со дня, когда были выстроены, до тех пор, пока будут стоять эти дома. На базарах купить было нечего.