Мой дух чувствовал в индийских рядовых что-то хилое и стесненное; склонность ставить себя низко; почти намеренное подобострастие, считаемое достоинством, не похожее на резкую прямоту бедуинов. Обращение британских офицеров со своими солдатами привело в ужас моих охранников, которые прежде никогда не видели личного неравенства.
Я чувствовал здесь людскую несправедливость: и так ненавидел Дераа, что каждую ночь устраивался вместе со своими людьми на старом аэродроме. Рядом с обугленными ангарами мои охранники, переменчивые, как море, по своему обыкновению ссорились, и в эту ночь Абдулла в последний раз принес мне вареный рис в серебряном котелке. Поужинав, я попытался продумать, что ждет впереди, в пустоте; но пустым был мой ум, резкий ветер победы задувал мои мечты, как свечи. Впереди была наша цель, слишком осязаемая; но позади — двухлетние усилия, а невзгоды были забыты или озарены славой. В моей голове звенели названия, каждое со своим эпитетом: Рамм великолепный, блестящая Петра, Азрак уединенный, Батра чистейшая. Но люди изменились. Мягких забрала смерть; и жесткость, обретенная оставшимися, ранила меня.
Сон не шел ко мне, и до рассвета я разбудил Стирлинга и своих водителей, мы вчетвером забрались в «голубой туман», наш «роллс-ройс», и вышли к Дамаску, по грязной дороге, которая сначала была вся в бороздах, а затем ее преградили транспортные колонны и арьергард дивизии Бэрроу. Мы срезали путь к французской железной дороге, старая щебенка которой была для нас чистой, хоть и неровной, тропой, а затем прибавили скорость. В полдень мы увидели знамя Бэрроу у ручья, где он поил лошадей. Моя охрана была поблизости, поэтому я взял своего верблюда и поравнялся с ним. Как и многие убежденные лошадники, он относился к верблюдам с некоторым презрением, и в Дераа высказывал предположения, что мы вряд ли догоним его кавалерию, которая собирается в Дамаск тремя форсированными маршами.
Поэтому, увидев, что я как ни в чем не бывало подъезжаю к нему, он был удивлен и спросил, когда мы покинули Дераа. «Этим утром». Его лицо вытянулось. «Где вы остановитесь на ночь?» «В Дамаске», — весело ответил я и поскакал дальше, нажив очередного врага. Меня несколько мучила совесть за такие шутки, ведь он великодушно отзывался на мои желания; но ставки были высоки, выше, чем он видел, и мне было безразлично, что он подумает обо мне, ведь мы побеждали.
Я вернулся к Стирлингу, и мы поехали дальше. В каждой деревне мы оставляли записки для британских авангардов, сообщая, где мы, и на каком расстоянии от нас враг. Нас со Стирлингом раздражали предосторожности при наступлении Бэрроу: разведчики разведывали пустые долины, оглядывали каждый заброшенный холм, отвлекающие отряды пробирались так осторожно по дружественной местности. Это отражало разницу между нашими уверенными путями и движением на ощупь в ходе нормальной войны.