Пока он говорил, мы осматривались на ослепительной равнине, теперь почти лишенной деревьев и становившейся все мягче под ногами. Сначала там были серые голыши, уложенные, как гравий. Затем становилось все больше песку, а камни попадались реже, пока мы не стали различать цвета отдельных слоев, порфир, зеленый сланец, базальт. Наконец вокруг был почти чистый белый песок, под которым лежало более жесткое напластование. Наши верблюды ступали по этой дороге, как по пуховому ковру. Частички песка были чистыми и отшлифованными, и отражали блеск солнца, как маленькие бриллиантики, так ярко, что через некоторое время я не мог это выдерживать. Я сощурился изо всех сил и натянул головной платок вперед над глазами и под глазами, как забрало, стараясь закрыться от жара, который поднимался прозрачными волнами с земли и бился мне в лицо. В восьми милях перед нами огромная вершина Рудва за Йенбо маячила и блекла в слепящих испарениях, скрывающих его подножие. Совсем рядом, на равнине, поднимались небольшие бесформенные холмы Хесны, которые, казалось, преграждали нам путь. Справа от нас был крутой хребет Бени-Айюб, зубчатый и узкий, как лезвие пилы, первый край группы гор между Техамой и высоким откосом плоскогорья вокруг Медины. Этот Тареиф Бени-Айюб распадался на севере на группы менее высоких голубых холмов, мягких по структуре, позади которых высокими последовательными уступами, как зазубренная лестница, высился, красный от заходящего солнца, центральный массив Джебель Субх с его фантастическими гранитными шпилями.
Чуть позже мы свернули вправо с дороги паломников и немного срезали путь через постепенно поднимающиеся хребты из твердого базальта, погребенные под песком, так что только самые высокие их груды показывались над поверхностью. Там скапливалось достаточно влаги, чтобы по склонам росло много жесткой, похожей на проволоку, травы и кустарника, где паслись немногочисленные овцы и козы. Там Тафас показал мне камень, обозначающий границу владений масрух, и сказал с мрачным удовольствием, что теперь он дома, во владениях своего племени, и может ослабить бдительность.
Пустыню считают бесплодной землей, которой может располагать кто угодно; но на самом деле каждая гора и долина имели признанного владельца, и право его семьи или клана на нее немедленно защищалось от посягательства. Даже у деревьев и колодцев были свои хозяева, которые позволяли людям разводить костры из одних и свободно пить из других столько, сколько им требовалось, но они сразу остановили бы любого, кто попытался бы поставить эту собственность на свой счет и эксплуатировать ее или ее продукты для частной выгоды. Пустыня содержалась в странном коммунизме, где Природа и стихии были в свободном пользовании каждого знакомого и дружественного лица для его собственных нужд, и не более. Из этого логически следовало, что такое дозволение распространялось только на людей пустыни, и они были суровы к чужакам, не имеющим знакомых и поручителей, поскольку общая безопасность находилась под общей ответственностью членов рода. Тафас в своей собственной местности мог легко нести бремя забот обо мне.