Взгляд печатника обращен в вечность. Сгорбив похудевший стан, сидит он на лавке неподвижно, глядит перед собой, словно сумел узреть то далекое будущее, о коем он с таким опасением и скорбью говорил. Мог ли знать он, что неизбежное этническое разделение, уготованное историей, приведет однажды к тому, что на землях этих возникнут три нации — русская, белорусская и украинская, и ненависть эта, копившаяся веками, никуда не уйдет и будет углем тлеть под золой, грозя разгореться вновь этим страшным пламенем!
— Сие неизбежно. Тем более, пока Россией будет править такой царь, как Иоанн, — покачал головой Курбский. Федоров печально усмехнулся, словно дивясь наивности князя.
— А ежели и суждено быть этой борьбе, да будет так. И победит сильнейший, — продолжал князь. — Пусть выживет достойный. Ты и сам видишь, мастер, каково живется на Руси, что люди там погрязли в холопстве и невежестве. Здесь тебя боготворят, ибо понимают, какое великое дело ты несешь в мир. Там тебя не понял никто, кроме покойных Макария и Сильвестра. Ты в Москве был подобно белой вороне, а тут? Здесь твой великий ум нашел свое применение. Так, быть может, будущее за литовскими русинами?
— Не понял ты меня, князь, — покачал головой Федоров.
— Я помню, — перебил его Курбский, — помню, как ты сказал: "Не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время своей жизни, ибо вместо плуга я владею искусством орудий ручного труда, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные по вселенной". И я пытался так же. И понял, что бесполезно. Стало быть, ничего мы не можем содеять, и все идет своим чередом! Потому и говорю — ежели и быть борьбе, то пусть она будет кровавой, но раз и навсегда разрешит наши вечные споры… Что ты молчишь, мастер? Ответь мне!
Но мастер молчал. Курбский почувствовал, как у него от волнения нехорошо схватилось в груди, на мгновение словно он утерял возможность дышать.
— Ехать надобно, — молвил Федоров, поднимаясь с лавки, — ступай, Андрей Михайлович, и делай, что должен.
Курбский поднялся следом и, пытаясь затянуть печатнику в таза, ответил:
— Увидимся ли снова?
— Ежели Бог даст. Прощай, князь, — ответил, не оборачиваясь, Федоров и тяжкой поступью прошел мимо него.
Курбский уезжал, оглядываясь на оставшееся позади жилище мастера, и в душе томилось страшное предчувствие — он больше не увидит Федорова. На всем пути к дому Курбский обдумывал сказанные печатником слова, размышлял о своих изречениях, силясь понять, чем он мог обидеть Федорова (и есть ли эта обида?). С тревогой вспоминал он болезненный лик мастера, и на ум приходило страшное — Федорову недолго осталось. А ему, князю Курбскому, сколько? Переживет ли он эту войну, в коей пытается принять деятельное участие?