— Ты чего тут, Петя? — вопросил тихо Василий Юрьевич. Мальчик отрицательно помотал головой, не желая показывать свои чувства, но вдруг проговорил жалобным, дрогнувшим голосом:
— Мне дедушку Василия… жалко…
Для князя эти слова были подобно уколу ножа в сердце. Скорбно опустив голову, он привлек Петю к себе, и мальчик, уткнувшись ему в плечо, разрыдался вновь.
Над укрытым снегом городом гордо и ясно светила полная луна, огромная и холодная. На мгновение Василий вспомнил добродушно улыбающееся лицо покойного Василия Сицкого, представил его убитым среди груды окоченевших человеческих тел, заметаемых снегом, поедаемых зверями и птицами, и стало совсем муторно на душе. Не приведи Господь!
Утром Василий Юрьевич все же отправился к брату. Иван был похож на побитого пса — изможденный и мрачный, он встретил брата в сенях и тут же кинулся ему в объятия. Судя по тяжкому духу, сорочку он не менял уже несколько дней. Иван подумал было с гневом — отчего холопы не ухаживают за своим господином, но потом все понял. Едва кто-то из холопов сунулся к ним робко, Иван крикнул исступленно:
— Пошли все вон! Вон!
Жадно оглаживая брата, словно не веря его приходу, Иван затараторил:
— Васенька! Ты пришел! Пришел!
Со смятением Василий обнимал его, чувствуя жадно впившиеся в его спину пальцы, будто он был сейчас для Ивана единственным спасением от чего-то страшного и неизбежного.
Прошли в горницу, заперев двери. Иван уселся в кресло и уронил бессильно огромные руки свои на стол. Василий стоял напротив него, глядел на брата, не отведя взора, словно изучал его заново для себя. Иван поднял на Василия полный боли и усталости взгляд и проговорил тихо:
— Я рад, что ты пришел. От меня все отвернулись… Я так рад тебе…
— Кто отвернулся, Ваня? — твердо спросил Василий Юрьевич, силясь придать голосу твердости.
— Все! — кратко ответил Иван и, вновь опустив глаза, тяжело вздохнул. — Когда вызвал меня к себе государь, князь Мстиславский тоже там был. Он со мною даже здороваться не стал, отвернулся…
Василию больно было слышать это. Он молчал.
— Осуждаешь меня? — вопросил Иван, вновь подняв на него свои глаза. В них блестели слезы. Но Василий и ныне молчал, все такой же холодный, словно чужой.
— Меня вывели… — шепотом проговорил Иван, тупо уставившись перед собой. — На глазах всей Москвы… Пред собором Покрова… Пред всем народом… раздели и высекли, словно холопа… Как я кричал! Как было больно… Господи…
И он зарыдал, спрятав лицо в огромных ладонях. Так было странно это видеть — дородный, матерый, с проступающей первой сединой боярин плакал, словно безутешное дитя.