— Уберите… Дабы дети не увидели! — отшатнувшись, приказал он холопам. Выбежавшим в сени сыновьям велел возвращаться в дом и сам, невозмутимо пройдя мимо них, мимо встревоженной жены, зашел в свою горницу, где стояли его письменный стол и опустошенный сундук, захлопнул тяжелую кованую дверь и, ринувшись к киоту, рухнул на колени. Молитва была несвязной, торопливой, и Никита Романович стоял, зажмурившись, словно боялся открыть глаза и увидеть вновь отрубленную голову Протасия. И вдруг крик, полный боли, гнева, досады и горя, вырвался у него из груди, и он все изливался нескончаемым потоком, пока силы не иссякли и он не повалился на пол. И уже чьи-то руки хватали его, волокли, обнимали. Сквозь пелену слез он разглядел, что старший сын Федор сидел на полу и держал его голову у себя на коленях.
— Я его не сумел спасти… Не сумел! — кривя рот, скулил Никита Романович. Федор, пораженный слабостью родителя, кою не видел никогда прежде, все крепче прижимал к себе его косматую голову. Ограбление дома, унижение, гибель Буяна и казнь Протасия одним тяжким грузом навалились на плечи престарелого боярина, и он просто не выдержал…
Федор обернулся к киоту, где на почетном месте стояла главная святыня рода Захарьиных — икона Знамение, что веками охраняла и оберегала их семью. Вглядевшись в лик Богородицы, Федор замер, пораженный — ему показалось, что из скорбных глаз Пресвятой Девы нескончаемым потоком текут слезы.
Никита Романович затих, вцепившись пальцами в кафтан сына. Федор сидел не шевелясь, будто боясь потревожить воцарившуюся тишину.
Что-то звонко капнуло на лампадку у киота, и огонек, шипя, угас. Глухая, безграничная тьма вмиг поглотила горницу и, казалось, вместе с ней — весь дом бояр Захарьиных. И из темноты прошептал голос Никиты Романовича:
— Я все исправлю… Я все исправлю… Дай, Господи, сил… И все будет иначе…
На Архиповом дворе, только-только расчищенном от снега, стоит едкий запах паленого рога — воевода прислал к нему на подковку своих коней. Пока Ерема, слуга воеводы, не замолкая, вещал о тяготах своей службы, сидя на лавке, Архип, без зипуна, в одной полотняной сорочке, держа рукой подогнутую ногу коня, щипцами срывал с копыта старую подкову. Подняв глаза, он недовольно глядел на то, как другой конь, привязанный к плетню, испражняется себе под ноги.
— Ежели снова в навозе двор мой оставишь, — прервал Архип рассказ Еремки, — я тебе за шиворот его засуну!
— Ась? — переспросил Еремка, приподняв над одним ухом свой треух.
— За конями прибери! — крикнул в сердцах Архип.