Воеводы, переглянувшись, согласно кивнули.
Осада Ревеля началась с первого пушечного выстрела со стороны русского лагеря — двадцать седьмого января…
Оглушающая канонада пушечной стрельбы наконец прекратилась. Русские не жалели огненных ядер, и воеводы, рассматривая город, удивлялись, отчего до сих пор за стенами ни разу не вспыхнул пожар. Шведы отвечали прицельной стрельбой, в русском лагере ежедневные потери, много увечных. Страшны муки раненных снарядами фальконетов — им перебивает или отрывает конечности, они умирают медленно от потери крови, в страшных мучениях, и их невозможно спасти.
За днями тянутся недели. Недели бесконечной стрельбы и похорон умерших. Морозы крепчают. Шведы начали совершать дерзкие вылазки, но целью их было не убийство русских ратников, а уничтожение пушек.
Ивану Шереметеву то и дело докладывают о том, что после ночных стычек с врагом несколько пушек выходят из строя. Когда об этом стали докладывать чаще, он решил сам осмотреть орудия. Окруженный вооруженными слугами, он выехал к пушкарям.
Литые гиганты, припорошенные снегом, походили на укрытых саваном мертвецов. Пушкари почтительно расступались перед воеводой.
— Где ваш голова? — сурово сведя брови к переносице, вопрошал Шереметев. Никита Примаков-Ростовский, рослый пожилой дьяк с мясистым носом и маленькими бегающими глазками, вышел к воеводе, стянул с головы треух, поклонился. Но сказать дельного он ничего не смог, стал заикаться, говорить несвязное — видать, оробел при виде грозного Шереметева. Боярин стал гневаться еще больше, глаза так и вспыхнули, а голова молвил о недостаточной защите и стражи, что охраняют укрепления огнестрельного наряда.
— Дозволь мне молвить слово, Иван Васильевич! — послышалось за спиной растерянного головы. Вперед выступил сухощавый старик с рябым лицом. Смело уставившись в глаза воеводе, пушкарь принялся объяснять, что шведы во время ночных вылазок наловчились вбивать огромные гвозди в запальные отверстия пушек.
— Тут извлечь непросто! Без умелого литейщика лучше не лезть! — смахнув рукой в толстой перчатке с одного орудия припорошенный снег, пушкарь указал на один из таких гвоздей, наполовину вошедший в запальное отверстие. Шереметев подошел ближе, наклонился, поглядел со всех сторон, покряхтел, пожевал бороду. Поднялся, внимательно взглянул на пушкаря.
— Как звать тебя?
— Гаврилой звать. Мы с тобой, боярин, Казань вместе брали. Верно, и не помнишь меня? Как-то видались с тобою, — улыбнувшись, с надеждой произнес пушкарь. Шереметев, отведя взор, мотнул головой. Ему подвели коня. Тяжело усевшись верхом, он пообещал, что приставит больше стражи к огнестрельному наряду.