Уйлаки, казалось, не заметил протянутой ему жилистой, крепкой руки, как раз в этот момент он отвернулся, чтобы налить в кубки вина. Один кубок подал бану, другой поднял высоко:
— За короля Альбрехта! — сказал он и только потом бесстрастным тоном ответил бану: — А обиды зря во всем усматриваешь, господин бан. На мой взгляд, ничего такого и нет, что ты травлей объясняешь.
Бан никогда еще не говорил с такой внутренней раскованностью, как сейчас. Он поборол в себе распиравшую его упрямую гордость, весь до конца открылся в словах и думал, что ответом на его искренность может быть только искренность. От слов Уйлаки он словно оцепенел и вдруг устыдился себя самого. Пробормотал еще о чем-то, к делу не относящемся, затем, ни словом не коснувшись предыдущей темы, встал и простился. Уйлаки проводил его до дверей шатра и, даже не дождавшись, пока они сядут на коней, крикнул девушке:
— Жужка, пойдем ляжем! Принеси-ка мне себя, милую!
Он стоял у входа в шатер с повисшими руками и в свете горевших за спиною свечей напоминал тень первобытного человека перед пещерой; он громко и от души смеялся.
В конце сентября у солнца еще было достаточно сил, чтобы подымать над окрестными болотами и лагерем вязкие испарения. Теперь, когда погибшие летом животные гнили в болотах, эти испарения стали еще более ядовитыми, чем несколько месяцев назад. Внезапные ночные холода вслед за дневным теплом тоже подпортили здоровье людей. Воины, правда, были привычны даже к зимней лагерной жизни, но тут все, вместе взятое — ядовитые болота, неожиданное похолодание, питание, постепенно уменьшившееся наполовину, — легко их сломило. Сперва болезнь подняла голову в лагере королевского наместника Хедервари. Воины, правда, приняли ее сначала за случайность и очень по этому поводу потешались. А дело было так, что вдруг напал на одного из них понос, и сколько раз ни пытался он добежать до края болота, где камыш был срезан, каждый раз срамился… Однако на другой день та же судьба постигла еще десятерых. И поскольку здоровье их не шло на поправку, напротив, больные слабели и уже едва могли двигаться, то все вдруг с ужасом осознали: на них напала холера. К этому времени болезнь уже объявилась и в других лагерях: первый же приступ ее валил солдат десятками. Воеводы еще не пришли в себя от неожиданности, как появились первые покойники. Животный ужас охватил людей, они прятались друг от друга, скуля, словно почуявшие опасность звери. Если бы не строгость воевод, все бы разбежались куда глаза глядят. И так уже многие сбегали под покровом ночной темноты, но далеко уйти никому не удавалось, крепостные их убивали.