Письма из Алатыря были еще более неутешительные: он приехал туда больной, на одной станции перед Алатырем он выпил молока, молоко было холодное, и у него сделалась ангина, с которой он попал в медсанбат. После этого письма мы получили открытку, что его перевели из санбата в больницу. Каждый день мы ждали известий о его здоровье, но день проходил за днем, а писем все не было. Беспокойство наше возрастало, и мы решили наконец, что Оле надо поехать в Алатырь и разузнать все самой. В первых числах декабря мы ее туда и отправили. В Щучинске Оля остановилась у Шуры Гоголевой, и два дня ей пришлось прождать поезда. Вместе с Шурой ходили они в гости, где Оля рассказывала про свой сон, который она видела накануне. В нем фигурировали большие корзины с яйцами. Старушка-мать приятельницы Шуры, сказала, что это сон очень плохой.
Между тем Ирина решила не дожидаться известий от Оли и, ничего не сказав нам с Марией Маркеловной, послала в Алатырь в больницу запрос о здоровье лейтенанта Фаворского. Опасаясь, чтобы принесенная на дом телеграмма не произвела бы чересчур сильного потрясения, она каждое утро ходила на почту справляться, нет ли нам телеграммы. Я обратила на это внимание и 8 декабря решила пойти на почту вслед за ней. Когда она ушла, я подождала немного и направилась на почту. Я встретила ее перед мостиком у входа в парк. Она молча протянула мне телеграмму, в которой стояли холодные равнодушные слова: «Лейтенант Фаворский скончался 24 ноября от воспаления легких». Я смотрела на дрожавший в моих руках кусочек бумаги и не могла понять, не могла поверить ужасной правде: «Это не может быть, не может быть». Ирина взяла у меня телеграмму и ушла. Не помню, как я дошла до дома…
Стоит ли говорить об отчаянии Марии Маркеловны. «Как я его любила, как я его любила», — говорила она, рыдая. Мы собрались в Олиной комнате, чтобы наши голоса и слезы не дошли до слуха Алексея Евграфовича. Мы от него скрывали и болезнь Алеши, и отъезд Оли. Ее отсутствие мы объясняли тем, что она сильно простужена и мы ее к нему не пускаем, чтобы не заразить его. «Бедная сиротка Танечка», — сказала Мария Маркеловна, глядя на бедную девочку, никогда не видавшую отца. Я не могла долго оставаться с Марией Маркеловной, нужно было идти к Алексею Евграфовичу, читать ему вслух взятую из библиотеки книгу…
Вообще, весь день надо было держать себя в руках: Алексей Евграфович, дети, Таня и Игорь без Оли были на моем попечении, где уж тут было давать волю слезам. Утром Маша просыпалась рано и обычно перелезала ко мне в кровать, полежать до вставания. Лежала она всегда прижавшись ко мне, а я лежала и молча плакала, слезы текли, текли, безмолвные горькие слезы… Только в эти немногие минуты я и позволяла себе поплакать. Я все не могла до конца поверить ужасной правде, хотя мы получили и от Оли телеграмму и теперь ждали ее со дня на день, но как нарочно, начались бураны, и даже почта не каждый день доходила до нас. Погода еще не наладилась, усилился мороз, но Оле как-то удалось через знакомых устроиться на машину, и однажды утром распахнулась входная дверь, и мы увидели на пороге высокую фигуру в длинном, до пят, черном тулупе, неподвижно стоящую на пороге. Тяжелая была встреча: слезы, разговоры, радость детей, кинувшихся к матери, все смешалось, перепуталось, а мне пришлось спешно идти к Алексею Евграфовичу и со спокойным лицом и голосом отвлекать его от поднявшегося в доме шума и движения.