– Вы знаете, где вы, Уинстон? – спросил он.
– Не знаю. Могу лишь догадываться. В Министерстве любви.
– Вы знаете, сколько времени вы здесь?
– Я не знаю. Дни, недели, месяцы… Думаю, месяцы.
– А как вы думаете, зачем мы привозим людей в это место?
– Чтобы заставить их признаться.
– Нет, дело не в этом. Попробуйте еще раз.
– Чтобы наказать их.
– Нет! – воскликнул О’Брайен. Голос его невероятно изменился, а лицо вдруг сделалось жестким и возбужденным. – Нет! Не просто вытащить ваше признание, и не наказать вас. Хотите, я скажу, зачем вас доставили сюда? Чтобы вылечить вас! Чтобы вернуть вам психическое здоровье! Поймете ли вы когда-нибудь, Уинстон, что никто из тех, кто попал в наши руки, не уходит отсюда больным? Нам не интересны все эти глупые преступления, которые вы совершили. Партии нет дела до ваших поступков; мысли – вот, что нас беспокоит. Мы не просто уничтожаем врагов, мы переделываем их. Понимаете, что я имею в виду?
Он склонился над Уинстоном. Его лицо казалось огромным из-за того, что оно находилось совсем близко, и невероятно уродливым, потому что Уинстон смотрел на него снизу. Кроме того, на нем читалось что-то вроде экзальтации и безумного восторга. И снова у Уинстона сдавило сердце. Если бы можно было, он бы трусливо зарылся поглубже в постель. Он со всей определенностью чувствовал, что О’Брайен вот-вот потянет рычаг до отказа – исключительно ради каприза. Однако в этот момент О’Брайен отвернулся. Он сделал пару шагов взад и вперед. Затем продолжил уже менее рьяно:
– Первым делом вам нужно понять, что в этом месте нет мучеников. Вы читали о религиозных гонениях в прошлом. В Средние века существовала инквизиция. Она не оправдала себя. Ее целью было под корень истребить еретиков, а она их в конечном итоге обессмертила. На место каждого сожженного на костре еретика вставали тысячи других. Почему так получилось? Потому что инквизиция убивала врагов открыто, и убивала их, когда они еще не раскаялись: то есть их и убивали за то, что они не раскаялись. Люди умирали, так как не могли отказаться от своих искренних убеждений. Естественно, вся слава доставалась жертве, а позор – инквизитору, который сжег ее. Позже, в двадцатом столетии, возникли так называемые тоталитарные режимы. Немецкий нацизм и русский коммунизм. Русские искореняли ересь с большей жестокостью, чем это делала инквизиция. И они воображали, будто извлекли уроки из ошибок прошлого; в любом случае они знали, что нельзя делать из людей мучеников. Прежде чем жертвы представали перед публичным трибуналом, их намеренно лишали чувства собственного достоинства. Их изматывали пытками и одиночеством до тех пор, пока они не становились жалкими, раболепствующими тварями, готовыми признаться в том, что им вкладывали в уста, оскорблять себя, обвинять других и прятаться за их спины, плакать и молить о пощаде. Однако всего через несколько лет все повторилось. Умершие стали мучениками, а их ничтожество было забыто. Опять то же самое, но почему? Прежде всего потому, что сделанные ими признания были явно добытыми под пытками и лживыми. Мы не допускаем таких ошибок. Все, в чем здесь признаются, – правда. Мы делаем признания правдивыми. И, кроме того, мы не позволяем мертвым восставать против нас. Вы должны перестать думать, что будущие поколения отомстят за вас, Уинстон. Будущее о вас и не узнает. Вас уберут из потока истории. Мы превратим вас в газ и распылим в стратосфере. От вас ничего не останется – ни имени в регистраторе, ни памяти в человеческом мозге. Вас аннигилируют в прошлом так же, как и в будущем. Вы никогда не будете существовать.