– Группа от тридцати до сорока! – громко пролаял пронзительный женский голос. – Группа от тридцати до сорока! Пожалуйста, займите исходное положение. От тридцати до сорока!
Уинстон встал по стойке «смирно» перед телеэкраном, где уже появилось изображение моложавой женщины – худощавой, но мускулистой, одетой в тунику и гимнастические туфли.
– Сгибаем руки и тянемся! – выкрикнула она. – Повторяем за мной. РАЗ, два, три, четыре! РАЗ, два, три, четыре! Активнее, товарищи, больше жизни! РАЗ, два, три, четыре! РАЗ, два, три, четыре!..
Боль от кашля не перебила в сознании Уинстона впечатления от сна, а ритмичные движения упражнений почему-то способствовали удержанию их в памяти. Он механически выбрасывал руки взад и вперед, сохраняя при этом выражение радости на лице, которое надлежало иметь при выполнении Физзарядки; мысли же его крутились вокруг смутного периода раннего детства. Было невероятно трудно. Все происходившее ранее пятидесятых годов затерялось в глубинах памяти. Даже очертания собственной жизни расплываются, если нет никаких внешних свидетельств, к которым ты мог бы обратиться. Ты помнишь крупные события, которых, быть может, и не было, ты помнишь детали происшествий, но тебе не удается восстановить их атмосферу, а еще есть длинные пустые периоды, о которых ты ничего не можешь сказать. Все тогда было иным. Даже названия стран и их очертания на карте были иными. Взлетная Полоса Один, например, тогда называлась по-другому: она называлась Англией или Британией, а вот Лондон, он помнил это определенно, всегда назывался Лондоном.
Уинстон не помнил в точности то время, когда его страна не вела войну, но у него имелось доказательство того, что в детстве они довольно долгое время жили в мире, потому что одним из его ранних воспоминаний был авианалет, который всех поверг в удивление. Возможно, это именно в тот раз атомная бомба упала на Колчестер. Самой бомбардировки он не помнил, но зато помнил, как крепко держал отец его руку, когда они торопливо спускались в какое-то место глубоко под землей – круг за кругом по винтовой лестнице, дрожащей под ногами, а потом его ноги так устали, что он начал хныкать, и они решили остановиться и отдохнуть. Мать шла, далеко отстав от них: она всегда ходила медленно, будто во сне. Она несла маленькую сестренку, или это была просто стопка одеял: он точно не помнил, родилась ли уже тогда его сестра. Наконец они прибыли в шумное помещение, заполненное людьми, и он понял, что это станция лондонского метро.
Одни люди здесь сидели на выложенном камнем полу, другие теснились на металлических нарах, расположенных одни над другими. Уинстон с матерью и отцом нашли местечко на полу, рядом с ними на нарах, прижавшись друг к другу, расположились старик и старуха. На старике был приличный темный костюм, а сдвинутая на затылок черная кепка открывала совершенно седые волосы; лицо его покраснело, а голубые глаза наполнились слезами. От него исходил сильный запах джина. Казалось, спиртное выступает на его коже вместо пота, можно было подумать, что и слезы, текущие из его глаз, представляли собой чистый джин. Но и в легком подпитии старик страдал от какого-то горя – неподдельного и невыносимого. Своим детским умом Уинстон все же понял, что произошло нечто ужасное, нечто такое, чего нельзя ни простить, ни исправить. И, похоже, он услышал в чем дело. Убили того, кого старик очень любил – возможно, маленькую внучку. Пожилой мужчина постоянно повторял: «Не надо было им доверять. Ведь говорил я, мать, говорил? Не надо было доверять этим мерзавцам». А вот что это были за мерзавцы, которым не стоило доверять, – этого Уинстон вспомнить не мог.