– А сейчас мне пора идти, – сказала она сразу же после того, как выдала все инструкции. – Мне нужно вернуться в девятнадцать тридцать. Два часа буду работать на Молодежную Антисекс-Лигу – раздавать листовки и все такое. Что за дрянь! Можешь меня отряхнуть? У меня нет травы в волосах? Уверен? Тогда до свидания, моя любовь, пока!
Она бросилась в его объятия, поцеловала его с какой-то яростью и уже через секунду прошла через заросли ясеня, а затем, почти не производя шума, скрылась в лесу. Даже сейчас он не знал ни ее фамилии, ни ее адреса. А впрочем, какая разница, ведь они все равно не смогут встречаться дома или писать друг другу письма.
Получилось так, что на полянку в лесу они больше не приходили. За весь май представился лишь один случай успешно заняться любовью. В другом тайном месте, известном Джулии, – на колокольне разрушенной церкви на почти совершенно пустынной территории, куда тридцать лет назад упала атомная бомба. Само место являлось отличным укрытием, но добираться туда было опасно. Все остальное время они встречались только на улицах – каждый вечер в новом месте и никогда не более чем на полчаса. Там они обычно могли поговорить – хотя бы как-то. Когда они шли по запруженным толпой тротуарам – не рядом и не глядя друг на друга – они вели странную прерывающуюся беседу, ход которой напоминал мигающий свет маяка: они резко замолкали при приближении фигуры в партийной униформе или при виде телеэкрана, а несколько минут спустя начинали говорить прямо с середины фразы, затем снова внезапно прерывались, если находились на том месте, где они условились расстаться, а на следующий день они возобновляли разговор практически без всяких вступлений. Джулия, по-видимому, привыкла к такому общению, она называла его «разговор в рассрочку». А еще она удивительным образом умела говорить, не шевеля губами. И лишь однажды за почти месяц ежевечерних встреч они сумели поцеловаться. Они молча шли по переулку (Джулия никогда не разговаривала с ним вдали от больших улиц), когда раздался ужасный рев, почва задрожала, небо потемнело, и Уинстон тут же очутился на земле – весь в ссадинах и напуганный. Должно быть, совсем рядом с ними упала ракета. Уинстон вдруг увидел, что в нескольких сантиметрах от него находится лицо Джулии – смертельно белое, словно мел. Даже губы ее побелели. Она мертва! Он схватил ее и понял, что целует живое теплое лицо. Это просто пыль, которую он стер своими губами. Они оба были покрыты густым слоем гипсовой пыли.
Бывали вечера, когда они встречались, но проходили мимо друг друга, не подав даже знака, потому что за угол только что завернул патруль или над головами кружил вертолет. И даже если бы продолжение отношений представляло меньшую опасность, все равно было бы трудно найти время для встреч. Уинстон работал шестьдесят часов в неделю, а Джулия – даже больше, и ее выходные дни зависели от рабочей нагрузки и не часто совпадали с его выходными. В любом случае у Джулии редко выдавался полностью свободный вечер. Невероятное количество времени она посвящала посещению лекций и демонстраций, распространению литературы Молодежной Антисекс-лиги, подготовке транспарантов к Неделе ненависти, сбору денег на различные мероприятия и тому подобной деятельности. Это окупается, как она говорила, это маскировка. Если соблюдать мелкие правила, то можно нарушать важные. Она даже убедила Уинстона пожертвовать еще одним из его вечеров и записаться на работу по изготовлению боеприпасов, которую особо рьяные члены Партии выполняли на добровольных началах. Поэтому один вечер в неделю Уинстон четыре часа томился одуряющей скукой, скручивая маленькие кусочки металла, которые, видимо, были частью взрывателя бомбы; он находился в насквозь продуваемом, плохо освещенном цехе, где унылый стук молотков смешивался с музыкой из телеэкранов.