– Они были твоими друзьями? – поинтересовалась она.
– Нет, я никогда их лично не знал. Они являлись членами Внутренней партии. Кроме того, они намного старше меня. Они принадлежали к старшему поколению, к дореволюционному. Я и в лицо-то их едва ли знал.
– Тогда чего ты о них беспокоишься? Все время кого-то убивают, разве не так?
Он попытался объяснить.
– Это исключительный случай. Дело не в том, что кого-то убили. Ты понимаешь, что прошлое, начиная со вчерашнего дня, на самом деле отменено? Если где-то что-то и сохраняется, то лишь немногие материальные предметы, не связанные со словами, вроде вот этого куска стекла. Мы уже в буквальном смысле слова ничего не знаем о Революции и о том времени, которое было до нее. Все письменные свидетельства уничтожены или сфальсифицированы, все книги переписаны, все картины нарисованы заново, все статуи, улицы и здания переименованы, все даты изменены. И этот процесс идет ежедневно и ежеминутно. История остановилась. Ничто не существует, за исключением бесконечного настоящего, в котором Партия всегда права. Конечно, я знаю, что прошлое фальсифицируют, но при этом я ничего не могу доказать, даже когда я сам и занимаюсь подделкой. Дело сделано – никаких доказательств не остается. Единственным свидетелем является мой собственный разум, но я не могу утверждать с какой-либо определенностью, что эти воспоминания есть у кого-то еще. За всю свою жизнь я держал в руках лишь одно неоспоримое доказательство уже после свершившегося события – через несколько лет после него.
– И что?
– Да ничего, потому что через несколько минут я выбросил обрывок газеты. Но если бы он сейчас попал ко мне в руки, я бы сохранил его.
– Ну, а я бы нет! – воскликнула Джулия. – Я готова рисковать, но ради чего-то стоящего, а не ради обрывка какой-то старой газеты. Что бы ты с ним смог сделать, если бы даже сохранил его?
– Скорее всего, мало что. Но газета была доказательством. Она могла бы посеять какие-то сомнения и тут, и там, если бы вдруг я отважился ее кому-то показать. Я не мечтаю изменить что-то за время жизни нашего поколения. Но иногда представляю, как повсюду возникают маленькие очаги сопротивления – группы объединившихся людей, а затем постепенно они ширятся и даже оставляют после себя немногие документы, так, чтобы следующие поколения могли продолжить наше дело, когда мы уйдем.
– А меня не интересует следующее поколение, дорогой. Меня интересуем МЫ.
– Ты бунтовщица только ниже талии, – сказал он ей.
Она нашла его шутку великолепной и радостно обняла его.
К хитросплетениям партийного учения она не проявляла и малейшего интереса. Всякий раз, когда он заводил разговор о принципах Ангсоца, двоемыслии, изменчивости прошлого, отрицании объективной реальности или использовал в речи слова новодиалекта, она начинала зевать, скучать и говорить, что никогда не обращает внимания на подобные вещи. Всем известно – это ерунда, так зачем напрягать себя и беспокоиться о ней? Она знала, когда нужно приветственно кричать, а когда освистывать – что еще нужно. Если же он упорствовал в разговорах на эти темы, то она засыпала, чем приводила его в смущение. Она была из тех людей, кто способен спать в любое время и в любом положении. Говоря с ней, он осознал, как легко принимать вид приверженца ортодоксальности, даже не понимая при этом, что такое ортодоксальность. В каком-то смысле мировоззрение Партии насаждалось успешнее всего тем людям, которые были не способны осмыслить его. Их можно заставить поверить в самые ужасные искажения реальности, потому что им никогда полностью не понять ненормальность того, что от них требуется, потому что они мало интересуются общественными событиями и не замечают происходящего вокруг. Именно благодаря нехватке понимания они остаются психически здоровыми. Они просто глотают все подряд, и проглоченное не приносит им вреда, ибо не оставляет осадка, а проходит через них подобно тому, как зерно, не перевариваясь, движется по кишечнику птицы.