Он лежал на спине, закрыв глаза и находясь во власти сна. Большой, яркий сон, в котором перед ним раскинулась, казалось, вся его жизнь – как пейзаж летним вечером после дождя. Все происходило внутри стеклянного пресс-папье, и поверхность стекла стала куполом неба, внутри которого все было наполнено чистым мягким светом, и ты видел далеко-далеко. Суть сна прояснял жест руки матери (в каком-то смысле он и заключался в нем), который через тридцать лет повторила женщина-еврейка (он видел ее в кинохронике), пытаясь защитить своего маленького сына от пуль до того, как бомбы, сброшенные с вертолета, не разнесли их обоих.
– Знаешь, – сказал он, – до этой минуты я думал, что убил свою мать?
– Почему ты ее убил? – спросила Джулия, засыпая.
– Я ее не убивал. Физически не убивал.
Во сне он вспомнил, как видел мать в последний раз, а в течение нескольких секунд после пробуждения у него в голове пронеслась цепь мельчайших событий, и все встало на свои места. Скорее всего, много лет он намеренно вытеснял это воспоминание из сознания. Точной даты он не знал, но это произошло не раньше того времени, когда ему исполнилось десять, возможно, даже двенадцать лет.
Отец исчез до этого, а насколько раньше, он не мог вспомнить. Лучше всего в памяти сохранились особенности жизни в то беспорядочное и трудное время: постоянная паника из-за авианалетов и организованные на станциях метро убежища, кучи мусора повсюду, неразборчивые воззвания, развешенные на углах домов, молодежные группировки в рубашках одного цвета, огромные толпы народа у булочных, треск автоматных очередей в отдалении, а более всего – вечное недоедание. Он помнил, как целыми днями вместе с другими мальчиками рылся в мусорных баках и кучах, пытаясь найти жесткие части капустных листьев, картофельные очистки, а иной раз даже корку черствого хлеба, с которой они аккуратно соскабливали горелое; а еще они поджидали грузовики, следующие по определенному маршруту и везущие, как все знали, фураж для скота: машины подпрыгивали на разбитых дорогах, и иногда просыпалось немного жмыха.
Когда исчез отец, мать не выказала ни удивления, ни страшного горя, но как-то вдруг переменилась. Казалось, жизнь ушла из нее. Даже Уинстон понимал, что она ждала чего-то, что обязательно должно было случиться. Она занималась всеми необходимыми делами: готовила, стирала, чинила одежду, заправляла постель, подметала пол, стирала пыль с каминной полки – всегда очень медленно и без всяких излишних движений, как манекен с заданной программой. Ее крупное, фигуристое тело, казалось, естественным образом входило в какой-то неподвижный режим. Иной раз она часами сидела, не шевелясь, на кровати и держала его младшую сестру – крохотную, хилую и очень тихую девочку лет двух или трех, лицо которой напоминало худобой обезьянку. Очень редко она обнимала Уинстона, прижимала его к груди и молчала. Несмотря на свой юный возраст и детский эгоизм, он понимал, что это как-то связано с тем, о чем не говорят и что-то вот-вот произойдет.