Зато пришлось выдержать ожесточенную борьбу с сестрой, которая засовывала в его чемодан пижаму – ни одна дама не отважилась бы на такую дерзость.
– За каким чертом?! Я сроду пижамы не носил и носить не собираюсь! – орал Яков. – И кому нужна пижама, скажи на милость?
– А вот я в Кисловодске видела мужчин в пижамах, – уверенно возражала Ада. – Знал бы ты, какую очередь я отстояла!
– Где, в Кисловодске? Посмотреть на идиотов в пижамах?..
– Нет, в универмаге. Люди на лестнице стояли, по две хватали.
– Такие же дуры, как ты! Вон ее, вон! – и швырял заботливо сложенный дефицит.
– И ничего не вон – я зря, что ли, в очереди стояла? В гостинице ходить будешь или… мало ли?
– …или на интервью, да? Соображаешь?!
Трепыхались полосатые сатиновые рукава, сигаретный дым носился по комнате, накаленная Ада грохнула дверью – выскочила на кухню.
– Да возьми, в Европе выбросишь, – обронил Ян, – ей же обидно.
Вдруг – именно вдруг – он заметил, насколько похожи мать и дядька: лепка лиц, одинаковые темные глаза, сейчас полыхающие гневом, форма бровей. Нарисовать бы…
Злополучная пижама оказалась в чемодане, но не только не была выброшена в Европе, а перелетела через океан.
В Америке быстро оценили нового иммигранта, несмотря на экзотические кримпленовые брюки. Пригодились репринты статей и английский язык, обогащенный чтением Азимова, и, получив работу, Яков превратился в Джейкоба; так ведь Азимов тоже не Айзеком родился. Постепенно Джейкоб-Яша вживался в реалии новой жизни. Первым делом выбросил бесполезную электробритву на 220 вольт, а следом – приличные брюки. После жизни в чопорной западной республике СССР ему стоило немалого мужества надеть шорты и – страшно сказать – выйти в них на улицу, словно на пляж, однако стянутые ремнем брюки со стрелками выглядели слишком экзотично в жарком климате. Купил-таки шорты, надел, вышел – и почти окончательно стал Джейкобом. Однако дома, при непривычном пока кондиционере, ходил в пижаме, снова становясь Яшкой, для которого сестра выстояла чертову эту пижаму в душной очереди – без всякого кондиционера, между прочим. Он звонил домой каждые две недели, говорил с обоими, с сестрой и племянником, и всякий раз собирался сказать – не ей, чтоб не злорадствовала, а Янику – про пижаму, но что-то мешало; потом и вообще забыл. Разговоры были бестолковые, сестра кричала: «Ну как?», а что можно было ответить, кроме: «Вы там как?»
Дура; никогда толком ничего не могла сказать.
2
…Десять лет истекло, как Яков уехал, и долго мешало пространство в комнате, прежде заполненное им: пиджак на спинке стула, далеко отъехавшего от стола, раззявленный портфель, открытые журналы – на письменном столе, на обеденном, у телевизора; разбросанные носки, незастеленная кушетка со сбившейся простыней – словом, все то, что неимоверно раздражало Аду, пока брат жил дома. Кушетка теперь стала не нужна, от нее на паркете остался прямоугольник, словно от конверта отклеили марку.