Принцесса улыбаться перестала, переглянулась с другиней и молвила:
— Странное совпадение. Помнишь цветки у моей головы, что я увидела, когда проснулась? Ну, там, на полянке?..
Другиня ответила по-заморски, а цветочек лазоревый протянула руку к моей варе. А я смотрю и думаю: эка невидаль — руку, я бы тебя в обе щечки расцеловал. Однако принцессам, вестимо, только ручки положено.
Взял я ее ладошку в свою пятерню, приложился к перстам ее, и дух мне в башку несказанный ударил. Небось шел такой от грецких богинь, что амброзией не только нутро, но и персты умащали.
— А можно и вторую? Дух, будто от яблочка аркадского!..
— Санкта симплицитас! — воскликнула принцесса и залилась пуще прежнего колокольчиком. Провела по варе моей перстами духовитыми. Видать, благушей меня считала, да с радости и впрямь заблажнел я вовсе.
…Гнал я коня по большаку с ходы на тропот, с рыси на стельку, однако в себя вошел с полдороги и пустил жеребца шагом. И все на перстенек поглядывал, на камушек бирюзовый дышал, рукавом протирал, а он еще ярче светиться начинал. Молодому море по колено, а земля с арбуз, потому пустяк всякий душу хмелит и пылинка любая становится дороже главного армянского брильянта в короне императора Павла Петровича, что в двести каратов, любой казны дороже, покуда кикимора прядет кудель безгласно и не коснулась еще души молодецкой корявой лапой своей.
В Раменках, слава Богу, никто не помер, жили по-старому: в лесу птицы, в терему девицы, а у бражки старые бабы. И матушка с тятей сидели за медовухой: на столе воложные лепешки паром исходили, в миске тюря квасная, а в торце стола устроился мужик однорукий. Покрестился я на образа и к столу подошел. Однорукий загребь протягивает мне шершавую, будто шкура у Рыжего.
— Вот, Михаил, — молвил тятя, — сын мой Сафка. Под носом взошло, а в голове не посеяно. Зато грамоту знает. Никита письмо отписал, а прочесть некому.
— Никита отродясь грамоты не знал, — всперечил я.
— Ему писарь полковой писал, — ответил Михаил.
А в душе у меня цветочек лазоревый лепестками шевелит. Спохватился я, снял тишком перстенек и в портки сховал. Михаил стакан мне налил всклянь.
— Куда ты ему столь? — взметнулся тятя.
— Вино для душевного разговору, а не для пьянства, — ответил Михаил.
Прочел я «Отче наш» и погасил чарку до донышка. Первый раз вино пил, да не поперхнулся.
— В палатах царских научили так-то пить?
— У Бирона на конюшне. — Я лепешкой медовуху закусил.
А уже ног под собой не чую, музыка с перевалами в слух мой вошла, как в пещеру, инда самому петь захотелось. Однако виду я не подал, все ж мужиком был.