— Что за Бирон? — спросил Михаил.
— Выползень царицын, — ответил я. — А она его матрасса.
— Кто-кто? — Тятя шею вытянул, аки гусь, вот-вот ущипнет.
— По-парижскому — полюбовница. — Я сел и стал тюрю уминать из миски, что мне матушка придвинула.
— Ага, — сказал тятя, — и ты тоже по-парижскому девок тискать во дворце научился?
А я чую, язык мой поганый уже понесло невесть куда, а поделать с собою ничего не могу.
— Что по-парижскому, что по-питерскому: живот на живот — и все заживет…
И тут тятя мне такую вяху отпустил, что я вмиг окарачился.
— Ты что, басурман, при госте мать свою позоришь? — Тятя встал надо мной и кулаком замахнулся. Вот тебе, думаю, и вино для душевного разговору.
— Тять, прости за-ради Бога…
— У матери прощения проси, растебай… — И тятя такой вензель словесный пустил по-мужицки, что я враз восстал и в ножки матушке — бряк!
— Сам, Николай, виноват, — отвечала матушка. — Девок по-парижскому… Тьфу. Как выпьешь, так первый и зачинаешь. Сафка и взабыль по уму ребенок, а ты ему про такое. Живете лет по сту, а все будто к росту. Вставай, сынок. Небось первый раз выпил?
— Первый.
Поднялся я, а матушка в ухо мне шепнула:
— А колечко откель у тебя? — и хитро так на меня глянула.
— Чего шепчешься, Настюха? — спросил тятя.
— Мое дело…
— Сафка, читай Никиткину грамоту, — сказал тятя и на скамье устроился. Я сел от него подале, матушка из-за занавеси у печки вышла и письмо мне дала.
В заглавке Никита перебрал всех поименно в половину письма. Сообщал он, что полк их перевели из Крыма в Дербент, поближе к шаху персидскому, где за рубль не купишь и того, что у нас с избытком за пятак получишь. Что шах рубит своим командирам головы, аки кочаны, коль на него дурь смурная находит. А находит она на него по десяти раз на дню. Что в Крыму и под Очаковом полегло солдат тьма-тьмущая, а боле от воды тутошней и солнца. К исходу письма Никита добавил, чтобы передать от него поклон Дуньке, с коей он три дня миловался в овине. А в конце петушиными буквицами было написано: «Жду ответа, аки соловей лета». И насылка, куда писать ему.
Матушка, покуда я письмо читал, углом платка глаза утирала, сухой ладонью по губам проводила и вздыхала.
— Пойдем на зады, — молвил тятя, когда я письмо прочел. — Покурим.
У повети, где куры в квелом лопухе копошились, уселись мы рядком. Михаил кисет достал и пипку, набил головку тютюном и попросил тятю:
— Дай-ка багача на люльку.
Тятя уже козью ножку свернул, чиркнул кресалом, и мужики задымили. А я все перстенек в портках щупал.
— Дядь Миша, — спросил я, — а где ты руку-то потерял?