Через четыре недели привезли Ивана Михайловича мертвым. Пытали его три раза на дыбе с виской и встряской. Ни в чем он не признался. Куцый извет на барина возвел, будто мой крестный нарочно в рекруты пьяниц отдавал, чтобы турки и шведы побили нас в ратном деле; что говорил он супротив покойного царя Петра Алексеевича и будто бы хотел крестьян в латинскую веру обратить — посему и учил слугу своего и холопского сына латинской грамоте.
Хоронили Ивана Михайловича на церковном погосте. Бабы выли, мужики молчали, когда домовину-шестидоску под молодым кленом зарыли. Тимофей звал мужиков поджечь двор изветчика, да отец Василий воспретил:
— Еще хуже будет. Всех тогда в канцелярию поволокут…
Куцему от Тайной канцелярии, по приказу ее начальника генерала Ушакова, за донос пятьдесят рублей выдали, прямо как годовой оброк выплатили. А вскоре после похорон пришел указ из Сената, что наше безотчинное село переводят к Петербургу, дабы пустующие земли крестьянами укрепить, потому как столица боле нужды имела в работниках, нежели Москва. Так и называли нас в канцелярских бумагах — «переведенцы».
Уложили мы на телеги скарб свой и неторопко потянулись к Питеру вкупе с образами и коровами. До Троице-Сергиева монастыря дорога шла справная, без ухабов и колдобин. В сохранности была еще со времен Алексея Михайловича — царь по ней всегда на богомолье ездил. Да и нынче была ухожена, в селах старые станы содержались. А уж после Твери пошли исконно российские большаки с ямами и заторами. Про болота и сочу и говорить нечего.
Добирались шесть недель. Как приехали, прознали, что приписали нас к дворцовому хозяйству — стало быть, хозяйкой нашей была сама самодержица в брильянте Андрея Первозванного. Поместили нас в пустом селе Раменки. И чудилось, что никуда-то мы не переселялись: под Москвой Раменки лежали тож. Тутошние бабы и мужики разбежались с голодухи. Хлеба стояли неубранные. Вот беспаспортных переселенцев и гоняли из пустого в порожнее, с одной прорехи заплату отдирали и ладили к иной прорехе. Латинцы сию политику назвали «перпетуум-мобиле» — на Тебе, Боже, что мне негоже.
Зима в тот год была голодная: хлеб мы пожали исполу да еще Куцый позабирал на дворцовые нужды. Да на мельнице казенной на распыл по шесть фунтов мельник удерживал. К Великому посту у мужиков зубы исшатались и выпадать начали. Трое многодетных не то в Литву, не то в Польшу убегли. А моего брата Никиту Петька Куцый велел под барабаны отдать. И тогда Никита с двумя парнями надумал тоже в Польшу податься. Кому ж охота идти колотить турок! Устал народ от размирицы и размету вечного.