— Бьешься, бьешься, — нудил Никита, — а продыху никакого. Чудеса в решете: дырок много, а выскочить некуда! Убегу я, тятя, ей-богу!
— Славны бубны за горами, а подойдешь — лукошко, — сопел тятя, а так больше молчал. Единый раз только упредил: — Смотри не навратись в римскую веру…
Однако не успел Никита бежать. Двое его товарищей успели, а Никита припозднился. У него девка была, он с нею три дня перед разлукой в овине провожался. Прознал ли Куцый про замысел Никиты иль носом почуял, как легавая, только пришли в Раменки наборщики, покумекали малость, что с одного Никиты прибытку от призыва не станется в кармане, и заодно с Никитой забрали двух сынов Куцего, загодя испросив у отца барыш на обмундировку. Пришлось Куцему выкладывать десять червонцев.
По весне матушка кашу из бересты варила вперемешку с молодой стрекавой. Тут еще подати правительство надбавило, фискальщики покою не давали, и порешил тятя нашу буренку продать. Матушка поплакала, надела на шею буренки ботало, дала нам с тятей по ковриге на дорогу, и мы отправились в Питер. Поехали с нами Тимофей и отец Василий. Батюшка свечей для храма должен был закупить, а пуще всего желал, чтобы в столице услышали, как басит кондаки и акафисты латинист раменский. Авось-де к месту пристроится.
Тятя привязал буренку к заднему облуку телеги, и повели мы нашу кормилицу в город. Ехали по изрытой колее промеж ражих дубов, угладистых осин и березовых ёрников. Колесили потихоньку и помалкивали всяк про свое. Только заднее колесо в телеге поскрипывало да звякало ботало.
— Батюшка, — спросил тятя, — а с чего у Тимошки голос-то прорезался на двадцать пятом году? Ума Бог не дал, а голосина вон какой — на сотню мужиков хватит да на полсотни останется.
— У богатого гумна и свинья умна, — рек батюшка. — Дондеже худо человеку, и золото не поможет. И тогда открывает Господь в человеке талант, искра Божия в душе возгораться начинает. Талант — он, как и спасение, сквозь узкую тропку дается.
— Стало быть, — осклабился тятя, — коль кила на брюхе, у того таланту много?
— Килы нету! — вошел в обиду Тимофей.
— А ты не гавкай! — Тятя хлестнул кобылу кнутом. — Дашка, поди, уплещила?
— Ты что, Николай, — сказал тяте батюшка. — Отрока не порти.
— Сафку-то? Глянь на него — выше всех нас на голову, скоро сам…
Не успел тятя досказать, что я буду делать сам, как на развилье узрели мы четырех пеших и двух конников.
— Царица Небесная, — натянул тятя вожжи, — уж не питерские ли подорожники?
Кобыла пошла тишком, а мы все на мужиков глядели. Когда с ними поравнялись, один конник поставил коня впереймы большака, и телега встряла.