1. Вид с пожарной лестницы
Рауль Эммануэль д’Астье де ла Вижери – так меня зовут. Это мое родовое имя, я получил его по рождении на белый свет при полном согласии родителей – барона Рауля д’Астье де ла Вижери и графини Жанны Марии Амелии Франсуазы Масон-Вашасон де Монталиве. Это случилось 6 января 1900 года в Париже на улице Бом Шестнадцатого городского округа. Я, таким образом, являюсь сверстником моего двадцатого века, и в этом, возможно, что-то есть.
Нет нужды говорить, что в моих жилах течет голубая, почти синяя кровь высокородного французского дворянства. Я налит этой драгоценной сапфировой кровью по самую макушку, по самый верх моего почти двухметрового роста. Это редкое синекровье служит как бы стеной между островком виконтов-графов-баронов и морем краснокровных простолюдинов, окружающих нас со всех сторон и подступающих вплотную… Зачастую битые молью чиновники, базарные торговцы и даже цирковые атлеты, виртуозно подбрасывающие на манеже картонные гири, смотрят на нас с искренним смущением, а нередко и с завистью – словно бы за нашей спиною растут крылья и мы способны летать наперегонки с птицами небесными. Кое-кто из обитателей заповедного островка, как и встарь, поглядывает на обитателей дольнего мира свысока, но таких, к счастью, с каждым днем становится все меньше и меньше: мрут неостановимо да и условия бытия хотя и неуверенно, но изменяются. Средневековые европейские манеры мигрировали в карикатурные королевства Центральной Африки с их специфическими гастрономическими склонностями и своеобразным пониманием основополагающей триады «свобода, равенство, братство», пустили там корни и прижились.
А мы? А я? Восьмой ребенок в семье консервативного педанта-отца и бессловесной мамы, целовавшей меня изредка и втайне от строгого отца – монархиста-артиллериста, я, сколько себя помню, старательно сдерживал в сухой атмосфере родового поместья Ранси всплески эмоций неусидчивой натуры: эмоциональные проявления были строго-настрого запрещены под крышей нашего замка с пристроенной к нему каменной часовней. Папа́, более всего в жизни почитавший порядок, в молитве видел не благотворное очищение души от вредных наносов, а закрепляющее средство для неукоснительного соблюдения правил; и наша часовня не пустовала.
Игрушками я, разумеется, не был избалован. Не помню, водились ли они у меня вообще – эти деревянные лошадки, тряпичные собачки с кошками, даже оловянные солдатики с пушечками. Единственное, что сохранила моя память об аксессуарах того нежного возраста, это жестяная пожарная машинка с лестницей, по которой в самое сердце огня карабкается отважный пожарный. День шел за днем, пожарный все карабкался, а пожар все не отступал. Упорство борца с огнем вызывало во мне восхищение – я хотел быть похожим на этого одинокого смельчака, и даже сейчас, на излете моих земных дней, я мечтаю примерно о том же.