Она настроила навигатор Шеннон на Крик-трэйл, дорожку между трассой 66 и «Бухтой Чудес», по которой она ездила прошлым летом. Она не совсем по пути, но сейчас важно было выехать на знакомую дорогу. К тому же, там ее точно не станут искать. Даже если полиция догадается, что она поедет в «Бухту Чудес», они подумают, что она поедет прямой дорогой.
Крик-трэйл был извилистой деревенской дорогой всего в две полосы раскаленного асфальта с деревьями высотой по двадцать метров по обеим сторонам, такими густыми, что они формировали надежную защиту сверху. Древесный тоннель на американских горках, так называл эту дорожку Генри. Странно оказаться здесь. В последний раз она ехала по ней в день взрыва, ничем не отличавшийся от сегодняшнего: солнечный день после проливного дождя, солнечные лучи прорезают навес из листьев над головой, лужи грязи разбрызгиваются слезами по стеклам машины. В последний раз, когда она сворачивала на эту дорожку, Генри еще был жив. Это воспоминание – как Генри сидит у нее за спиной и болтает – заставило ее крепче схватиться за руль, так что костяшки пальцев побелели.
Ярко-желтый знак со стрелкой в форме буквы U показался на горизонте, предупреждая о крутом развороте впереди, который так нравился Генри. Утром в день взрыва она изнывала от жуткой головной боли (не смогла уснуть после визита сотрудников из Службы защиты детей накануне вечером), и ровно в этом месте она сказала, что ненавидит эту дорогу, что от ее извивов уже тошнит. Он рассмеялся и сказал: «Но это же весело! Как древесный тоннель на американских горках!» Его высокий смех пронзил ей виски, и ей захотелось ударить его. Она холодно сказала, что он совершенно бесчувственный, и ему надо учиться произносить «Мне жаль, что ты плохо себя чувствуешь. Я могу чем-то помочь?» Он сказал: «Мне жаль, мамочка. Чем помочь?», а она ответила: «Нет, не так. Мне жаль, что ты плохо себя чувствуешь. Я могу чем-то помочь? Повтори еще раз». И она заставила его повторять слово в слово раз двадцать подряд, начиная заново, если он ошибался, и с каждым повтором его голос все сильнее дрожал.
В ее словах не было ничего волшебного, по значению они ничем не отличались от того, как сказал он. Но ей хотелось его мучить, медленно, в знак мести за ее раздражение. Только зачем? В тот день она была уверена, что он до сих пор (после четырех лет социальной терапии!) не умеет читать социальные сигналы. А сейчас, вдали от него, вдали от того момента, она осознала, что с тем же успехом могла бы воспринять его смех за попытку поднять ей настроение, или игривость, с какой любой нормальный восьмилетка будет общаться со своей вспыльчивой мамой. И как она тогда не заметила, что его описание дороги как «древесного тоннеля на американских горках» было проявлением творческого начала? Возможно ли, что все черты, которые она воспринимала как остатки аутизма, были не более чем незрелостью, присущей детям, которую большинство мам считают то очаровательной, то раздражающей, в зависимости от настроения? Только вот Элизабет – из-за прошлого Генри, из-за того, что она всегда была такой уставшей, – злилась от всего, что он делал.