— У меня, признаться, тоже такая надежда была. — Волков сконфуженно покашлял.
Мне вдруг стало не по себе. Я почему-то решил, что Владимир Иванович обязательно найдет в деле что-то компрометирующее Самарина, и нам тогда не отвертеться.
— Чего притих? — спросил, покосившись на меня, Волков.
— Голова разболелась.
Волков усмехнулся, и я понял — он не поверил мне.
Солнце по-прежнему жгло немилосердно. До вечера, когда могла наступить спасительная прохлада, надо было еще ждать и ждать. От стен домов и дувалов тек горячий воздух. Хотелось поскорее очутиться в общежитии, умыться до пояса, а еще лучше сбегать к арыку и, склонившись над ним, поплескать на себя прозрачную, стремительно мчащуюся по каменистому ложу воду. От нее по телу рассыпались пупырышки и синела кожа.
Волков расстегнул рубаху, часто вытирал носовым платком волосатую грудь. Гермес, казалось, не чувствовал жары — шел легко, будто прогуливался, и лишь крохотные капельки пота над губой подтверждали: ему тоже жарковато.
— Ты куда сейчас? — спросил я Волкова, когда мы остановились на перекрестке, от которого одна улица вела к общежитию, а другая туда, где находился Таськин дом.
Он чуть помешкал.
— С вами пойду. Надо узнать, что сказал Нинке директор.
Нинки в общежитии не было. Девчонки, с которыми она жила в одной комнате, сказали, что прибегала, а куда пошла, неизвестно. И с обидой добавили, что она, Нинка, очень скрытная, ничего им не рассказывает.
Волков повозил рукой по животу.
— Порубать бы!
Я вспомнил, что в тумбочке только хлеб, макароны, немного масла. Волков вздохнул.
— Придется в столовку топать.
После отмены карточек, в институте открылась студенческая столовая. Кормили там сносно, но порции были маленькие, и мы продолжали стряпать на электроплитке.
В столовой было немноголюдно. На столах, накрытых посеревшими скатертями, стояла посуда с остатками пищи, и я сразу подумал, что еще совсем недавно на тарелках ничего не оставалось. Почему-то вспомнилось, как мы рубали на фронте. Кашевар, орудуя огромным черпаком, наливал в котелок остро пахнувший лавровым листом и перцем суп, в котором ложка стояла, как солдат на посту, или насыпал хорошо разваренную, щедро сдобренную салом кашу. Котелок тяжелел в руках, глаза искали удобный пенек, где бы можно было пристроиться. Солдатская ложка — так мы шутили на фронте — тоже была нашим оружием. Алюминиевые или деревянные, иногда мельхиоровые и даже серебряные, они хранились в «сидорах», в карманах, а чаще находились «в полной боевой готовности» — за голенищем. Если вовремя не привозили хлеб, нам выдавали сухари — ржаные, с чуть горьковатой корочкой. В похлебке или кипятке они разбухали, становились такими вкусными, что никакими словами это передать нельзя…