Самарин вернулся ночью. Сквозь сон я услышал: наткнулся на стул, что-то ответил Гермесу.
Утром мы лишь вопросительно поглядывали на лейтенанта — ждали, когда он расскажет, где был, что делал. Но Самарин молчал. Волков ощупывал голову, охал, просил чего-нибудь кисленького, а кисленького у нас не было. Ушел он раньше всех — его рабочий день начинался в семь.
Наступило время идти в институт. Самарин продолжал сидеть в майке, в комнатных тапочках.
— Поторапливайся, — сказал я.
— В город надо, — ответил он.
Расспрашивать Самарина было бесполезно.
В тот день он снова вернулся поздно. Под мышкой держал толстую книгу в газетной обертке.
— В городской библиотеке был? — спросил я, чтобы начать разговор.
Самарин покачал головой. Всем своим видом он показывал — не расположен отвечать на вопросы. А потом вдруг сказал:
— Хочу академический отпуск взять.
— Зачем?
— Надо подумать, разобраться в самом себе.
Я понял, что он уже все взвесил, все решил.
Я никому не сказал о решении Самарина и растерялся, когда через несколько дней Курбанов спросил меня, почему наш товарищ не ходит в институт. Можно было лишь гадать, как слепой преподаватель узнал, что я — это я.
— Замкнутым стал, — ответил я. — Каждый день уходит, а куда не говорит.
Рука в черной кожаной перчатке была неподвижной, как виноградная лоза в безветренный день, а на другой руке побелели костяшки пальцев — так сильно Курбанов сжал набалдашник.
— Передайте Самарину, что хочу побеседовать с ним.
— Передам.
Курбанов подумал.
— В котором часу он возвращается?
— Около десяти.
— Зайду сам — так лучше будет.
— Предупредить его?
— Не надо.
Как только Курбанов вошел, я навострил уши. Слепой преподаватель не торопился начинать разговор — сидел, зажав коленями палку, поглаживал рукой набалдашник. Я догадался: он хочет поговорить с лейтенантом один на один, показал Гермесу взглядом на дверь.
— Чего тебе не сидится? — проворчал Гермес, когда мы вышли.
— Пусть без свидетелей потолкуют.
Гермес вздохнул.
— Знаешь что-то и молчишь.
Я не ответил. Гермес снова вздохнул, предложил прогуляться.
Издали общежитие напоминало пришвартовавшийся к причалу корабль — разноцветно светились окна и слышалась музыка. Музыкального слуха у меня не было, но я все же узнал мелодию — кто-то «гонял» пластинку с песенками Вадима Козина. Эти песенки были очень популярны до войны, и я вспомнил свое детство. Мальчишеские проказы, сладостные мечты, дерзкие планы, наивная вера, что жизнь станет еще лучше. Жалел ли я о том, что мечты не сбылись, а планы не осуществились? Нет, не жалел. Я остался живым, снова мечтал, снова строил планы, убеждал себя: теперь кое-что обязательно сбудется. Я вдруг понял, что когда-нибудь стану вспоминать свою жизнь в Ашхабаде и грустить о прошлом. Встретятся ли мне люди, похожие на Самарина, Волкова, Гермеса, Нинку, смогу ли я любить так, как люблю Алию? Я искренне верил, что люблю ее, и в то же время говорил себе: женщину с васильковыми глазами ты тоже любил и продолжаешь любить — иногда чуть больше, иногда чуть меньше. Сколько раз можно любить и что такое любовь?