— Алия? — тихо позвал я, надеясь на чудо.
Моя рука продолжала лежать на ее лице, а в мозг все глубже и глубже проникала боль. Возникла мысль: лицо холодное, а волосы те же, что и раньше, будто живые. Эта мысль была навязчивой, я никак не хотел поверить, что она, Алия, уже никогда не улыбнется мне, никогда не произнесет, чуть картавя, слова, от которых или встрепенется сердце, или охватит грусть.
До сих пор я не думал — удастся ли мне выбраться, по-прежнему был уверен — сбросили атомную бомбу. Теперь же издал вопль отчаяния и ужаса. От воздушной волны снова пришел в движение песок, над головой что-то качнулось, на лицо просыпалась труха. Это испугало меня еще больше, и я начал кричать.
Шелестел песок, сыпалась труха, что-то потрескивало и двигалось, а я продолжал кричать, я, наверное, в эти минуты был невменяем. Потом сообразил — уже не кричу, а сиплю. Смолк и тотчас услышал какой-то стук, будто где-то долбили ломом. «Галлюцинация», — решил я, снова вобрал в легкие воздух, но изо рта вырвался только хрип. Интуиция подсказала: надо лежать тихо и думать о чем-нибудь хорошем. Но мысли, помимо желания, возвращались к Алии, до которой можно было дотронуться рукой. От этого становилось больно и страшно. Даже на фронте мне не приходилось сидеть, а тем более лежать около убитых, я только видел мертвецов и видел часто, почти каждый день. А теперь около меня была мертвая Алия. Если бы не случилось беды, то мы сейчас, наверное, бессвязно лепетали бы друг другу ласковые слова. Я всегда хотел близости с ней и всего несколько часов назад чувствовал — ждать недолго.
Наверху послышался шум, похожий на скрежет лопаты. Ухо уловило голос, но что кричали и кто кричал, определить было невозможно. Схватив какой-то обломок, я стал стучать в стену, не обращая внимания на струившийся песок и труху. И чем сильнее я стучал, тем больше надеялся на спасение.
Как долго меня откапывали, не берусь подсчитывать. Может, прошло десять или пятнадцать минут, может, полчаса или час, но мне это время показалось вечностью. Когда хлынул дневной свет, я понял — уцелел чудом: щель, в которой находился я, напоминала гроб; над головой нависала, прогнувшись, доска, слева была накренившаяся стена, справа лежала полузасыпанная обломками Алия — остекленевшие глаза, растрепанные волосы, искривленный в предсмертной муке рот. На какое-то мгновение я потерял рассудок, потом, будто издали, услышал голос Гермеса:
— Давай… ну, давай же руку!
С его помощью я выбрался, едва слышно сказал:
— Алия…
Гермес — чумазый, с уже подсохшей царапиной на лице, в изодранной рубахе и испачканных брюках — деловито опустился на четвереньки, наклонился над отверстием, через которое вылез я, громко окликнул Алию. Это было свыше моих сил. Я разрыдался. Гермес удивленно поморгал, наклонился еще ниже и вдруг сильно изменился в лице. Он ничего не сказал мне. Да и что он мог сказать?!