Сразу после войны (Додолев) - страница 119

Слезы туманили глаза. В первый момент мне показалось: разрушенные дома, вывороченные с корнями деревья, поваленные столбы электропередачи — обман зрения. Пахло гарью. На противоположной стороне улицы дымился остов дома, кто-то приглушенно стонал, несколько человек потерянно бродили среди развалин, мужчины и женщины откидывали лопатами измельченную штукатурку и расщепленные доски. А с неба лился солнечный свет — яркий и ласковый.

Я вытер слезы.

— Война?

— Землетрясение, — сказал Гермес и стал отряхивать с колен пыль.

Внезапно послышался плач. Я увидел Нинку с младенцем на руках. Ее глаза были сухими и строгими, отчетливо проступали скулы, лоб прорезала глубокая морщина. Завернутый в какое-то тряпье младенец орал благим матом, и Нинка, ни к кому не обращаясь, воскликнула:

— Господи! Хоть бы бутылочку молока раздобыть.

Я подошел, изумленно спросил:

— Чей?

— Таська преждевременно родила.

— А где она сама?

Нинка медленно перевела взгляд. Там, куда смотрела она, лежали накрытые чем попало тела. Я сразу узнал коричневые штиблеты, стоптанные полуботинки, лакированные «лодочки» и, не в силах сдвинуться с места, понял: страшней того, что я уже перетерпел, ничего не будет…

Я получил повестку «прибыть с вещами» 25 ноября 1943 года в самый обыкновенный, ничем не примечательный день, не зимний и не осенний: зимним его нельзя было назвать из-за слякоти — снега и грязи, превращенной сотнями ног в кашицу, напоминавшую цветом краску для полов, а на осенний он не походил потому, что уже выпал снег, рыхлый и влажный; он покрывал тонким слоем крыши, скамейки, газоны, напоминал накрахмаленную скатерть там, где не было пешеходов и автомашин.

Повестку принесли утром, когда я пришел, усталый, с ночной смены. Матери не было. На столе, под салфеткой, лежали сваренные в мундире, чуть теплые картофелины, ломоть черного хлеба, сдобренный сахарным песком, и записка: «Ушла на дежурство. Завтра вернусь около восьми вечера. Смотри, не опоздай на работу». Будильника у нас не было, и мать, уходя на ночные дежурства, каждый раз просила соседей разбудить меня. Я и сам обращался к ним с такой же просьбой, если надо было вставать утром. А днем я спал мало и всегда просыпался сам, задолго до заводского гудка.

Мать беспокоилась не зря. За опоздания и прогулы строго наказывали. И все понимали: эта строгость — необходимая, вынужденная мера.

Я читал и перечитывал повестку. Усталость как рукой сняло. Наскоро перекусив, я помчался в военкомат к капитану Шубину — с ним я познакомился полгода назад, когда проходил медкомиссию. В тот день призывники — парнишки 1926 года рождения — слонялись по коридорам, сидели на корточках, привалившись к поблекшей от частого прикосновения стене, дымили самокрутками, передавая друг другу обмусоленные «сороковки». Разговоры велись на одну тему: когда заберут и куда. Мои сверстники хотели попасть в авиацию, в артиллерию, в танковые войска. Двое из нас собирались стать гвардейскими минометчиками — так называли тех, кто стрелял из «катюш». Все говорили: «Лишь бы не в пехоту». Служба в пехоте представлялась всем нам самой тяжелой и самой опасной. Все мы надеялись остаться в живых, никто не говорил вслух, что кого-нибудь из нас могут убить или тяжело ранить. Но все, наверное, думали об этом: наши войска наступали почти на всех фронтах, и мы уже знали, что это такое.