— Убрать! Немедленно убрать!!
Фомин хотел растереть плевок подошвой.
— Руками! — громыхнул старшина. — Носовым платочком!
— Нету, — хмуро сказал Фомин.
— Нету? — Казанцев хватанул ртом воздух. — А сопли вытирать чем будешь? Это ж тебе не детский сад, а казарма. Ка-зар-ма! — Старшина произнес это слово уважительно, с придыханием.
Фомин молчал, глядя себе под ноги.
— Еще раз напакостишь — пеняй на себя, — сказал старшина. — Ясно?
— Ясно.
— Не слышу! — повысил голос Казанцев.
— Ясно, товарищ старшина! — отчеканил Фомин.
Казанцев кивнул. Ткнув в меня, Петрова и Фомина пальцем, сказал:
— Ты, ты и ты. На балкон! За постельными принадлежностями. Одна нога — тут, другая — там.
Мы помчались, обгоняя друг друга, на балкон, где лежали матрацы, подушки, одеяла, простыни.
Матрацы оказались тоненькими. Они лежали один на другом, как блины на тарелке. Один матрац полагался на двоих.
Мы укладывали их на нары — один подле другого. Заняли ряд — справа от стены. Нары, расположенные на другой стороне, остались пустыми. Пятьдесят шесть подушек с одинаково торчащими углами возвышались, словно маленькие пики: двадцать восемь пиков внизу, двадцать восемь наверху.
После обеда прибыли еще новобранцы.
— Откуда, ребята?
— Из Кирова. А вы?
— Москвичи.
С новенькими произошло то же самое: Старухин ослепил их золотом зубов, Казанцев назвал стадом. Новички заняли нары по другую сторону.
Потом старшина принес из каптерки шторы — тяжелые, бархатные — те, что, наверное, висели в клубе еще до войны, приказал прикрепить их к карнизам, чтобы не дуло. Прикреплять шторы пришлось мне, потому что никто не мог даже с лестницы дотянуться до карниза.
Я прикоснулся к шторам и почувствовал: внутри защемило. Шторы пахли театром — тем особым запахом, к которому я привык и полюбил: в театр я ходил часто, особенно в сорок третьем, когда на двадцать рублей ничего съестного нельзя было купить, а в театр сходить — пожалуйста. Чаще всего я ходил в филиал Большого театра. В черной сатиновой рубашке, подпоясанной узким ремнем, в заштопанных брюках, в галошах, подвязанных бечевкой (ботинки сносились, а новые купить было не на что), я, должно быть, выглядел нелепо, но война «списывала» все — на мой внешний вид никто не обращал внимания. Да и вся остальная публика была одета совсем не так, как в мирное время: женщины были в простеньких, чаще всего темных платьях без украшений, мужчины — в сшитых еще до войны и уже лоснящихся пиджаках. Много было военных, перетянутых ремнями, в сапогах, смазанных за неимением гуталина какой-то дурно пахнувшей смесью.