Его лицо было землистым, губы — бескровными. Если бы не болезнь, то я, наверное, решил бы, что дядя Петя потемнел от загара.
…С каждым днем он слабел все больше, а мы бессильны были ему помочь, разве что саксаул нарубить или уголь покидать, да и то он противился, норовил все сделать сам. «Работа мне в радость, — часто повторял дядя Петя. — За ней и про хворь позабываю».
На первых порах я думал, что он говорит так в воспитательных целях, потом убедился — такой уж он человек, не может без работы. Просыпался дядя Петя раньше всех. Когда мы выходили в коридор с полотенцами, перекинутыми через плечо, там уже весело гудел титан, в приоткрытой топке мерцали угли: дядя Петя сидел на табурете и, шевеля губами, читал свежую газету, которую приносили рано утром — одну на все общежитие. Потом газетой завладевал Варька, и она исчезала.
— …Лучше вам? — наклонившись к дяде Пете, спросил Самарин.
Дядя Петя кивнул:
— Пойду.
— Проводить?
— Сам.
Самарин все же решил проводить дядю Петю, и они ушли.
Я перевел взгляд на Волкова.
— Боишься?
— С чего бояться-то?
— Следствие начнется, и все прочее. Отчислить могут.
— Плевать! Все равно я решил институт бросить. Экзамены с грехом пополам сдал — на одни «уды». Математика — наука строгая, вольности не допускает, а меня пожить тянет.
— На какие шиши жить собираешься?
— На работу устроюсь. А жить у Таськи буду — она недавно мужа турнула: он занудой был, каких мало.
Я решил, что без Волкова в нашей комнате сразу станет скучно, и загрустил.
— Не горюй, — сказал он. — Я навещать вас буду, харчишки приносить — работа, что мне светит, по продовольственной части.
Пока мы говорили, Гермес хмурился, обдумывал что-то. Неделю назад он получил от отца письмо, в котором было сказано: «Рано тебе о женитьбе думать — учись». Мы, конечно, согласились с его отцом, но, боясь обидеть Гермеса, при нем об этом не говорили.
— Никуда не денется твоя царевна, — утешал его Волков.
— А вдруг кто-нибудь калым внесет? — пугал сам себя Гермес.
— Руки-ноги тому негодяю переломаем! — уверял Волков.
Мы поддакивали. Гермес недоверчиво улыбался: он верил и не верил нам…
Я проснулся внезапно, будто током стукнуло. На душе было неспокойно, а почему — не мог понять. Стал перебирать в памяти все плохое, что произошло в моей жизни, и вдруг вспомнил, какое сегодня число. Ровно два года назад и тоже на рассвете меня контузило. И не во время боя, нет. Вышел я в тот день из блиндажа. Поеживаясь от утренней свежести, побрел в кусточки. И только остановился там — шарахнуло, 25 апреля случилось это, ровно за две недели до окончания войны. Если бы я на десять минут раньше вышел или на десять позже… Ужасно обидно было вспомнить, как меня контузило. Очнулся я в медсанбате. Потом неделю в вагоне качался — санитарный поезд увез нас в глубокий тыл.