Мы выпили. Солнце спускалось к горизонту, и синие горы, освещенные его лучами, виднелись сегодня особенно четко. Это казалось мне хорошим предзнаменованием. Курбанов обращался к нам на «ты». Это тоже нравилось мне.
У Гермеса слипались глаза, он все время клевал носом. Самарин отставил от него кружку, мягко сказал:
— Ты свою норму выпил.
Гермес стал протестовать, с трудом ворочая языком. Волков прикрикнул на него.
Мы перебивали друг друга, вспоминая смешные эпизоды из фронтовой жизни, потом, словно по команде, смолкали, и тогда каждый из нас, должно быть, видел похожее на то, что возникало перед моими глазами: осенний ливень, наполненные жидкой грязью окопы, выступающую из тумана околицу деревни, пульсирующие вспышки немецких пулеметов, осунувшиеся, с воспаленными глазами лица солдат и многое-многое другое, что запечатлелось в памяти.
Самарин предложил спеть.
— Самое время! — обрадовался Волков и пожалел, что нет гитары.
— Обойдемся, — сказал я.
Пел Волков, а мы нестройно подтягивали.
— …И поет мне в зе-млянке гармонь про улыбку твою и глаза, — задушевно выводил он, и я чувствовал: навертываются слезы.
Мы сидели тесным кружком, положив руки друг другу на плечи, раскачивались в такт мелодии. Мы были как одна семья…
В конце июня, когда окончилась сессия, мы стали собираться в путь-дорогу. Волков уезжал к сестре, Гермес — домой в Чарджоу, Самарин о своих планах ничего не сообщал, и мы не расспрашивали его, потому что давно убедились: что захочет, он и сам скажет, а что не захочет — как ни старайся, все равно не выпытаешь.
Я хотел навестить мать. Денег на билет не было, но это меня не смущало: решил ехать зайцем, как ездил раньше. Мне всегда удавалось вовремя ускользнуть от контролеров; я не сомневался, что доберусь до, Москвы, хотя, быть может, затрачу на дорогу несколько лишних дней. Узнав, что у меня нет денег, Самарин предложил устроить складчину. Я сказал, что обойдусь, знал: у ребят нет ни копейки в загашнике.
Перед самым отъездом Волков объявил, что он отчислен из института, в тот же день сдал кастелянше постельные принадлежности. Покосившись на свою ржаво темневшую кровать, сказал осипшим от волнения голосом:
— Кранты!
— Дурная голова ногам покоя не дает, — отозвался Самарин.
— Не вороши сердце, лейтенант! — огрызнулся Волков.
Я вдруг подумал, что это дело можно переиграть, посоветовал Волкову забрать заявление.
— Нельзя, — возразил он. — Я уже на работу устроился — с двадцатого августа приступаю.
— Ты навещай нас, — с грустью произнес Гермес. Он запихивал в чемодан свои вещи и делал это, как всегда, неумело — лишь бы крышка закрылась.