— Милости просим, — сказал Самарин.
В свертке оказалась поллитровка. Мы потеснились, освобождая Курбанову место. Нинка заботливо усадила его. Я пригласил к столу Валентина Аполлоновича. Снова покосившись на бутылки, Игрицкий невнятно пробормотал, что он не фронтовик. И добавил:
— Я, пожалуй, пойду.
— Оставайтесь! — великодушно разрешил Волков.
Стараясь не глядеть на Нинку, Игрицкий сел подле меня, протянул трясущуюся руку к стакану, в котором была недопитая водка, одним махом опорожнил его. Всем сразу стало неловко, наступила настороженная тишина.
— Что такое? — Курбанов обвел нас темными стеклами очков.
— Ступайте домой, Валентин Аполлонович, — строго сказала Нинка.
— Успеется, — храбро возразил тот.
Нинка с осуждением посмотрела на меня и Волкова. Я ругал себя за то, что пригласил Игрицкого к столу. Встретившись с Нинкиным взглядом, Волков отвел глаза. Не спрашивая разрешения, Игрицкий снова плеснул в стакан.
— Достаточно! — резко сказала Нинка.
— Да, да. — Курбанов закивал головой: он, видимо, все понял.
Игрицкий молча выпил. Его глаза осоловели, на губах появилась ухмылка. Приподняв над столом стакан, он потребовал:
— Налейте-ка мне еще, ребятки.
— Нет! — Подойдя к Игрицкому, Нинка легко приподняла его за плечи.
— От-стань-те, — пробормотал Валентин Аполлонович.
— Нехорошо, нехорошо, Валя. — Курбанов шевельнул палкой.
— От-стань-те, — повторил Игрицкий. Он совсем опьянел, на него было больно и противно смотреть.
Нинка молча поставила его на ноги и повела к двери. Игрицкий начал сопротивляться, но Нинка так встряхнула его, что тот сразу сник.
Меня давно интересовало, как относится к Игрицкому наш преподаватель литературы. Он жил в городе, сразу после занятий уходил домой. Самарин утверждал, что этот человек совсем не дуб, каким иногда хочет казаться, да и я сам думал так же — ирония в его глазах кое-что проясняла. И вот теперь, воспользовавшись случаем, я спросил Курбанова.
Он не стал выяснять, почему меня заинтересовало это, сказал, что незадолго до войны наш филолог опубликовал несколько спорных работ, их раскритиковали в печати, вынудили его уйти из одного крупного учреждения; теперь он осторожничает сверх меры, Игрицкому вроде бы сочувствует, но вслух об этом не говорит, на собраниях и совещаниях молчит, как рыба.
— Его можно понять, — пробормотал я.
— Я бы по-другому сформулировал мысль, — возразил Курбанов. — Если человек действительно ошибся, то он обязан честно и открыто признаться в этом, а если он прав, то должен бороться до конца.
Самарин кивнул.
— Я тоже так считаю.