Папа говорил, что ей сто лет! И она еще всех переживет. Папы и мамы уже нет. Интересно, жива ли еще черепаха? Кто знает.
За забором у нас жила итальянская семья – мальчик и девочка с мамой и папой. Мои родители с ними здоровались, но не общались. И мне запретили ходить к ним. Как потом выяснилось, на инструктаже в Москве нашим гражданам запрещали заводить знакомства с европейцами и местными жителями. Наши просто ходили преподавать в школы русский язык, и все: никаких общений и знакомств. В магазины можно было ходить, и мама часто с русскими тетями ходила в итальянские магазины покупать, как они говорили, золотишко. Но с соседями почему-то общаться было нельзя. Они могли нас заразить тлетворными идеями западной культуры.
Смуглый итальянец раздевал своих детей догола и направлял на них шланг с холодной водой, дети визжали под струей. Я смотрел на них украдкой из-за забора, особенно на девочку. У нее было что-то не так, как у меня, чего-то не хватало. Ну, потом соседка Рузан меня просветила.
Как-то маме предложили взять под руководство хор военных моряков: у мамы было музыкальное образование, и она согласилась на добровольных началах. В посольстве начались репетиции, и мама меня брала с собой. «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной», – пели задорные моряки, и я радовался: этот Ленин прямо как Дедушка Мороз, добрый и детей любит. Как мой дедушка. Я тоже пел эту песню, и все говорили, что у меня абсолютный слух. Мама очень этому радовалась, но на музыку меня не отдала. Она говорила:
– Все! Хватит! Я отмучилась с твоей сестрой, сольфеджио за нее сдавала. Лучше стань учителем русского языка и литературы, как мы, а не музыкантом.
Так и не оправдал я ее надежд – стал «шутом гороховым», как она меня ласково называла до конца своих дней.
Хор был готов, и нас с мамой пригласили на военный советский корабль, на концерт моряков. Дирижером была мама. У трапа к кораблю в порту меня подхватили моряки и передали, как передают кирпичи на стройке, наверх по лестнице на палубу. Мама, наверное, поднялась сама. В общем, я оказался на корабле – большом, как целый город. Впереди океан, а сзади берег. Берег качался, океан тоже. А потом начался концерт. Все песни я уже знал, меня сильно тошнило. Мне сказали, что у меня морская болезнь. Я сразу представил, что сейчас мне дадут касторку или еще какую-нибудь гадость в виде лекарства, которое обычно давали, когда я болел, и я начал блевать. Матросы смеялись. Мол, ничего, бывает. А я хотел домой!
У мамы была бурная жизнь – она преподавала, дирижировала и воспитывала. Отец тоже преподавал местным русский язык, но из хобби у него был только бильярд. Кстати, он очень хорошо играл. Даже когда наши переехали в Лос-Анджелес, папа и там играл в бильярд. И говорят, опять неплохо, несмотря на преклонный возраст. Они уехали туда из Армении, когда им было уже за семьдесят. Папа умудрялся везде, где бы мы ни были, найти бильярдный стол и часами тренировался, даже если партнеры все проиграли и устали.