Каждый день на стенах появлялись все новые рисунки. Я тогда не знал, что в мире существует древняя наскальная живопись, но когда уже взрослым увидел подобное на скалах Армении, сразу мысленно переселился в детство. Только рисунки в Айгедзоре на бесцветных гладких стенах были настоящим искусством, я еще мальчишкой на них заглядывался. Они будоражили мою фантазию. Я каждый раз ждал новых произведений и мысленно требовал их от неизвестного художника. Немым свидетелем его деяний был труп собаки. С каждым днем у нее все больше прорисовывался скелет и белые красивые зубы. Я уже привык к запаху и оставался там все дольше, разглядывая новые групповые эротические импровизации. Но на всех картинах не было лиц. Головы автор не рисовал. Да и зачем это? Я его понимал. Мы, когда были мальчишками, смотрели только на те части девушек, которые художник изображал на стене, и пытались представить их через одежду. Ну, лицо, конечно, было важным, но не более, чем все, что женщина имела ниже лица.
В это помещение никогда не заглядывали наши дворовые подруги, а мальчишки заходили туда только справить нужду. Я там этого не делал. Наверное, это было таким проявлением уважения ко всему, что там творилось. Не знаю.
Через несколько лет помещение заколотили, стены покрасили и сделали там какой-то склад. Но снаружи до сих пор есть надпись, которую я сделал в детстве. «ЁЖ». Почему и когда я это написал, не помню. Но это единственное, что осталось от того времени.
Я любил наш новый дом не меньше, чем бабулилизинский в центре города. Там была свобода.
Мама постоянно ругалась с папой, потому что после работы за границей он мог бы записаться на квартиру в Москве, но отец решил остаться с плебеями в Ереване. Слава богу, хотя бы не в Ленинакане.
Отец говорил:
– Когда я куда-то лечу на самолете, если есть возможность лететь не через Москву, то я выберу именно этот рейс!
Не знаю, почему так отзывался о Москве специалист русского языка и литературы. Коммунист. Наверное, назло маме. Она всю жизнь мечтала жить в Москве, но ей не повезло с ленинаканским мужем, который дальше своего носа ничего не видит.
Вечерами до балкона доносились журчание реки, хор лягушек, а поздно ночью это все сливалось с пением соловьев. В девяностые годы, после развала СССР, в Разданском ущелье понастроили ресторанов-купе для удовлетворения гастрономических и половых потребностей граждан независимой Армении, и оттуда понеслась мелодичная турецко-персидская музыка с армянским текстом. Соловьи улетели, лягушки передохли, наверное, а речка с древним урартским названием Зангу превратилась в поток из канализации и мусора. Под утро в ресторанах начинали петь в микрофон и ругаться наследники древней культуры Армении. Сразу было видно: в них течет кровь Нарекаци и Месропа Маштоца. После, наоравшись в микрофон, они начинали стрелять друг в друга. Тут ты понимал, что в них сидит дух Вардана Мамиконяна – только слонов, блядь, не хватало для полной картины.