.
Николай I никогда не сомневался, что самодержавная, «Богом данная» власть царя — оптимальная для России форма правления. В отличие от старшего брата Александра I, он никогда не испытывал влечения к модным европейским теориям социального устройства, терпеть не мог «всякие там конституции и парламенты», которые приводили лишь к хаосу и нарушали древнейший принцип законной, легитимной власти коронованных правителей. Это не означало, что царь не видел несовершенств самодержавной системы, но он стремился искоренить их не введением принципиально новых органов управления, не путем коренного реформирования учреждений, а, как ему казалось, единственно верным путем — совершенствованием существующего государственного механизма и четким исполнением грамотно написанных законов.
Что же представляла собой Россия, под властной рукой Николая превратившаяся в военно-бюрократическую империю? Современники оставили множество свидетельств об этом. Но, пожалуй, самую яркую картину нарисовал не наш соотечественник, а наблюдательный иностранец. В 1839 г. в России побывал французский аристократ, известный путешественник и писатель маркиз де Кюстин. Его книга «Россия в 1839 году», вышедшая в свет четырьмя годами позднее, стала сенсацией. Успех ее в Западной Европе был ошеломляющим. К 1854 г. тираж многочисленных изданий этой книги на разных языках достиг почти 200 тысяч экземпляров. В России же книга де Кюстина была запрещена. По словам Герцена, автор «оскорбительно много видел». Герцен справедливо считал, что сочинение Кюстина — «самая замечательная и умная книга, написанная о России иностранцем».
Едва де Кюстин пересек русскую границу, первое же столкновение с российскими чиновниками сразу дало ему представление и о характере строя неизвестной ему до тех пор страны, и о царящих в ней нравах. «Столько мельчайших предосторожностей, — писал де Кюстин, — которые считались здесь, очевидно, необходимыми и которые нигде более не встречались, ясно свидетельствовали о том, что мы вступаем в империю, объятую одним лишь чувством страха, а страх ведь неразрывно связан с печалью»[123]. У де Кюстина требовали ответов на вопросы, на которые он уже давал раньше письменные разъяснения, и чиновник никак не мог поверить, что можно ехать в Россию без всякой корыстной цели. — «Значит, вы путешествуете исключительно из одной любознательности? — Да. — Но почему вы направились для этого именно в Россию? — Не знаю…» Кажется, мелочь, но она превращалась в символ огромной и бессмысленной бюрократической машины, во власти которой, как довольно скоро уловил де Кюстин, находится вся страна. «Россией управляет класс чиновников», — уверенно заявлял он, немного оглядевшись и вкусив первые плоды петербургской жизни. — «Из недр своих канцелярий эти невидимые деспоты, эти пигмеи-тираны безнаказанно угнетают страну». Сложившаяся система была настолько могущественна, что даже сам император в значительной степени находится в руках бюрократов. «И, как это ни парадоксально звучит, самодержец всероссийский часто замечает, что он вовсе не так всесилен, как говорят, и с удивлением, в котором он боится сам себе признаться, видит, что власть его имеет предел. Этот предел положен ему бюрократией, силой страшной повсюду, потому что злоупотребление ею именуется любовью к порядку, но особенно страшной в России»