Однако это казалось невероятным. Возвращающийся караван является для людей Ятриба более ценным, чем раньше; вместо приправ и тюков шелка тысяча верблюдов несет теперь более ценные грузы сирийской пшеницы и дамасского оружия.
Лагерь спит. Жуя жвачку лежат верблюды, спрятанные за холмами. Их гладит ветер, треплющий кроны пальм и срывающий с них скудные листья. Абу Софиан прислоняется к одному из стройных стволов, чувствуя вибрирование и колыхание пальмы своей спиной, и радуется, сам не зная чему. «Как натянутая струна ствол пальмы, — думает он. — Ветер ударяет по ней, мы, люди, чувствуем только ее содрогание, уши духов слышат ее звучание».
У колодца, в защищенной от ветра низине, работают трое мужчин при свете факела, чтобы снова привести в движение водное колесо: оно сломалось, когда напоили последнего верблюда и уже собирались наполнить бурдюки.
Еще раз обвел Абу Софиан взглядом ряды палаток, животных, груду товаров. Все в порядке.
Когда же отодвинул покрывало, закрывающее вход собственной палатки, то увидел, что горит свет. Его супруга Хинд сидит на коленях на ковре, одной рукой она прикрывает масляную лампу, стоящую на полу и начавшую мерцать, другую протягивает ворожее, гадалке, сидящей перед ней, которую он раньше прогнал, недоверчиво и нетерпеливо, когда она пришла в лагерь.
Сначала Абу Софиан хотел побранить Хинд за то, что она все-таки позвала старуху к себе. Но когда он увидел свою супругу, сидящую перед ним на коленях, стройную и хрупкую, розовые щеки в свете лампы, его злость исчезла, и ему вспомнились стихи, услышанные в Дамаске. Первые строки сохранил он в памяти, чтобы украсить ими час, который будет достоин этого:
Твое лицо, освещенное светом, любимая,
так же светло, как и зажженная лампа монаха,
освещающая его вечернюю молитву…
— Эй, Омаяд! — говорит Хинд торжественно. — Мне предсказан сын!
Старая гадалка кивает, не обращая внимания на хозяина палатки. Черно-белые ракушки из Йемена, вплетенные в ее волосы, бряцают всякий раз, когда она поворачивает голову.
— В Дамаске ты получила сына, и над Дамаском будет этот сын однажды господствовать!
— Ай! — говорит Абу Софиан смеясь, — ты обещаешь нам не просто сына, а падишаха!
— Будет господствовать, — повторяет старуха, крепко держа тонкую руку Хинд в своих темных потрескавшихся ладонях. — Он будет господствовать в новой вере!
— Может быть он обратится к вере Мухаммеда? — издевается Абу Софиан.
Старуха пожимает плечами: «Боги всезнающи, а я нет. Я не говорю больше того, что вижу». Она наклоняется вперед и скребет ногтями голые мозолистые пятки, выглядывающие из лохмотьев. «Я могу идти?» — спрашивает она.