Больше он ничего не сказал. Абдаллах понял. Потому что с детства, прежде чем демоны потушили его глаза, он сохранил воспоминание: там, по ту сторону оазиса, лежит неизмеримое! Блестящее золото в полдень, пылающая красная земля, когда солнце заходит; мягкая и фиолетовая вечером, нежная, как середина цветка…
— А между нами и пустыней, — произнес второй голос, — лежит ров!
Снова слепой понял, что осталось невысказанным за этими словами. «Ров!» — это все, что ограничивает, что их угнетает. Это не вал и ров, окружающие город, единственно, это законы и предписания нового учения, все указания, все ограничения свободы, все, что сужено и нагружает, все, что противоречит жизни до этого.
— Ров или вал, которые должны защищать, — сказал слепой задумчиво, — должны сомкнуться перед врагом. А кто следует за посланником Бога, чтобы попасть в рай, тот не должен ценить свою свободу выше, чем цель.
— В пустыне, — сказал бедуин, — мне не нужен вождь. Мне хватает там и себя самого. В Вади-Куора похоронен мой отец, в дюнах Дю-Гуруда — мой дед. Я не знаю, пристало ли мне оставлять их одних и найду ли я путь в рай…
Слепой поднял пустые глаза, и ему казалось, что он видит перед собой бесконечность пустыни — долину Куора и дюны Дю-Гуруд. На миг ему в голову пришла мысль, что и он — если бы был зрячим — может быть, стал бы искать путь по ту сторону рва, путь в одиночество, путь к самому себе, путь к свободной воле.
Только миг думал он об этом, это был один из тех грехов, которые, как говорят христиане, и самых праведных охватывают семь раз на день. И хотя он сразу же справился с этими грешными мыслями, все же не смог ответить бедуинам так убедительно, как этого требовал его долг. Молча спустился он со скамьи и, осторожно шагая, пошел назад в город.
На следующий день из города исчезли два бедуина… На последующий — остальные.
Только Абу Хораира остался. Он не мог уйти, потому что его кошка лежала, скрутившись в комочек, на тонких пальмовых листьях в углу скамьи и тихо стонала, как только он делал попытку взять ее в руки. Абу Хораира выпрашивал для нее самое жирное и самое сладкое овечье молоко, какое только было в Медине, — и когда кошечка не хотела его, он пробовал и ослиное и верблюжье молоко. Но маленькая желтая кошка не дотрагивалась и до этого, и когда солнце скатилось на запад, худое тельце выпрямилось и кошечка Абу Хораиры умерла.
Старый бродяга разыскал пыльный серый плащ, заботливо завернул мертвую кошку и взял на руки; затем он повесил сумку для подаяний на плечо и ушел, чтобы найти Мухаммеда.